— Да ладно тебе, — усмехнулся Лысый, — такие, как ты, долго живут.

— Ну что, артист, пошли, — совсем по-домашнему сказал Тарасыч, — там тебя следаки ждут не дождутся.

— Лучше бы они меня совсем не дождались, — Роман неохотно поднялся с койки, — на допрос, что ли?

— А то куда же, — ответил Тарасыч, — ты, это, руки за спину убери и в коридоре не шали. Там со мной еще двое молодых, они только и ждут, как кому-нибудь по почкам навалять. Что скажут — делай сразу.

— Ладно, — кивнул Роман, — со мной проблем не будет.

— Меньшиков, на выход! — казенным голосом приказал Тарасыч и угрожающе загремел ключами.

Роман заложил руки за спину и вышел в высокий сводчатый коридор, выкрашенный в тоскливый неопределенный цвет. Вдоль коридора тянулись два ряда тяжелых дверей, запертых грубыми засовами и коряво сваренными замками.

— Направо, — скомандовал Тарасыч.

Двое молодых вертухаев, стоявших у стеночки, подошли поближе, и один из них сказал:

— Допелся, артист… Ну ничего, тут тебя быстро жизни научат.

— Вперед, — сказал Тарасыч и подтолкнул Романа в спину.

Камера, в которую привели Романа, была совершенно пустой, если не считать надежно прикрепленных к полу железного стола и железного же табурета рядом с ним. По другую сторону стола стояли три обыкновенных стула, на которых сидели трое мужчин с недобрыми лицами.

Роману указали на металлический табурет, и он, оглянувшись на Тарасыча, который кивнул ему, опустился на холодное дырчатое сиденье. Тарасыч молча вышел из камеры и Роман, положив руки на стол, посмотрел на людей, сидевших напротив него. Те, в свою очередь, разглядывали его с любопытством и вроде бы даже с некоторым злорадством.

Повисла пауза.

Роман пошевелился и сел поудобнее.

Наконец один из мужчин, державший в руке папку для бумаг, улыбнулся и сказал:

— Говорят, все великие ученые делали опыты на себе, а писатели специально отправлялись в те места, о которых им предстояло писать. Ну, тут немножко иначе вышло…

Он оглянулся на остальных, и они заулыбались.

— Даже не немножко. Тут наверное, гражданин Меньшиков Роман… э-э-э… — он заглянул в папку, — Васильевич, даже совсем наоборот вышло. Пели вы песенки про нары да про колючку, вот и накаркали беду. А ведь тюрьма — она совсем не исправляет, это всем известно. Она человека портит еще больше. Можно даже сказать — калечит она человека. Правда?

Следователь снова оглянулся, и сидевшие чуть в стороне двое других согласно закивали.

— Да, Роман Васильевич, калечит, — с огорчением сказал следователь, — приходит, бывало, человек в тюрьму… Ну, он, конечно, не сам приходит, какой же идиот сам в тюрьму попрется, его привозят. Да… Приходит человек, а выходит полчеловека. Внутренние органы отбиты, кости сломаны и плохо срослись, туберкулез… Потом еще гомосексуалисты эти противные, кстати, товарищ артист, вы случайно не по этой части? Просто можно сразу вас к своим определить. Среди артистов ведь пидоров немало, так?

Выслушав все это, Роман почувствовал знакомый холодок под ложечкой и, выпрямившись на стуле, небрежно ответил:

— Да, среди артистов пидоров богато. Но я слышал, что среди следователей тоже.

Романа понесло на волнах ледяного упрямства, и сейчас ему было абсолютно все равно, к чему его приведут неосторожные высказывания.

— Смотри, Берзин, — засмеялся следователь, — смелый артист.

— Смелый, — согласился Берзин, сидевший слева от следователя, — он, наверное, думает, что у него весь криминал за спиной, что он герой народный.