Он произнес эти слова с откровенной издевкой. И… снова посмотрел на штору.

— А, пожалуй, Гена, ты прав про холодильник, — как можно равнодушнее резюмировал Петрухин. — У Андрюши кровь кипит ОТ ЛЮБВИ. Я думаю так: посидит сутки — вспомнит про саблю. Мало будет — добавим еще сутки. Мало — еще добавим. Заодно и с любовью все проблемы решатся, потому что после трех суток в холодильнике завянут помидоры, и никакой любви уже точно не будет. Разве что ПЛАТОНИЧЕСКАЯ.

Этибар-оглы посмотрел на Дмитрия с откровенным испугом. Видимо, яйца были самым главным сокровищем в его жизни.

Шепитько растянулся в хищной улыбке и приказал:

— Влад! Кликни там из зала Жеку. На пару с ним пакуйте товарища и — в холодильник. В секцию «В». Холод на максимум.

— Ай вай! — воскликнул Мамедов, выкатывая глаза.

Но тут с мерзким звуком колец, скользящих по латунной проволоке, отлетела в сторону лиловая портьера, и не менее (а то и поболее!) театрально обозначившаяся за ней Анна Николаевна болезненно вскрикнула:

— Прекратите!.. Прекратите немедленно! Это же… стыдно.

Вскрикнула — словно выстрелила. Аки то чеховское ружье, которое обязано шмальнуть.

Немой сцены, как у Гоголя, не получилось. Охранник Влад, конечно, оторопел. И Мамедов тоже оторопел. А вот Андрей Васильевич Русаков — нет. Он живо поднялся с места, глаза его сделались глубокими и теплыми.

— Аня! — сказал он. — Аня, я ведь знал, что ты где-то рядом. Я чувствовал. Сердце-то не обманешь!

Купцов огорошенно взглянул на Анну Николаевну и вдруг отчетливо осознал, что ловить решальщикам здесь больше нечего.

Всё, окончен спектакль. Режиссеры освистаны, недовольная публика покидает театр. Ибо пьеса оказалась, мало того что провальной, так еще и с открытым финалом…

После почти полуторачасовой неистовой близости Русаков и Анна, утомленные и счастливые, лежат в постели на смятых, влажных простынях, крепко прижавшись друг к другу, словно два ребенка.

— …Господи, Андрюша! Как же долго я тебя ждала! — буквально захлебываясь в нежности, произносит она.

— Не скатывайся в банальности, Анюта, — спускает ее с небес на землю он.

— Ты о чем?

— О том, что точно такую фразу уже произносила Алентова. В фильме «Москва слезам не верит».

— Обожаю этот фильм!

— А по мне так — пошлятина несусветная. Пожалуй, единственное, что есть в нем честного, — так это название. Москва, Анюта, она и в самом деле барышня жестокая. Впрочем, «черный пес Петербург» в этом качестве не слишком далеко от нее ушел.

— Может, и так… Но зато Петербург подарил мне — сначала надежду, а потом — тебя…

Русаков неопределенно пожимает плечами и, осторожно высвобождаясь из объятий, тянется за сигаретой. Он закуривает и вдруг неожиданно даже для самого себя начинает цитировать:

— …Потрясающе! Никогда не слышала этой вещи у Бродского!

— А это и не Бродского вовсе, — нехотя признается он.

— А чье?

— Да так, одного человека.

— Что за человек?

— Хм… Он родом из чудесного края. В котором, кроме названия, как позднее выяснилось, ничего чудесного отродясь не было… Я его знал когда-то. Давно. А теперь — забыл… Хороший был мальчик…

— Когда вспомнишь, обязательно расскажи мне про него, ладно?

— Лучше не стоит. Вспоминать. Да и был ли, мальчик-то?..

Явно желая уйти от дальнейших расспросов, Русаков тушит сигарету и снова притягивает Аню к себе.