Этот идеал был неизменным в течение более двух тысяч лет. Он, в отличие от европейского, был в большой степени осуществим. Культура его сохранила до сих пор. Недаром в последние годы из уст китайских руководителей в открытую зазвучал термин «китайская мечта». Си Цзинь-пин 29 ноября 2012 года, выступая в Китайском национальном музее, вполне в духе древности определил её так: «…это квинтэссенция многовековых мыслей и чаяний китайского народа о построении справедливого общества…».

Центральным и, что крайне важно, весьма притягательным элементом китайской утопии являлись не политические или социальные преобразования, не создание принципиально нового социума на обломках полностью разрушенного старого, но конфуцианская личность — бескорыстный и неподдельно озабоченный судьбой мира ответственный и инициативный управленец. Благоустроенный мир возникал из реального в результате повседневной мирной деятельности таких деятелей. Но и сами они были результатом отнюдь не внешнего насилия со стороны каких-то ещё более вышестоящих властей. Они делали себя сами под влиянием образования, стремления к самосовершенствованию, преданности семье, личного преодоления корыстных и эгоистичных мотиваций ради более высоких и важных устремлений. Этот идеал сделал китайское общество поразительно устойчивым. После каждой социальной или военной катастрофы люди, ощущавшие необходимость спасения мира как личный вызов и способ наилучшей самореализации, раз за разом отстраивали общество, в котором сами занимали главенствующее положение и благодаря этому могли накормить сирот, позаботиться о стариках и найти достойных единомышленников, объединённых общей целью.

Ощутимая слабость русской культуры состоит в том, что она к моменту трансплантации на российскую почву культуры европейской не успела выработать хоть какого-то мало-мальски общепринятого светского представления о желаемом мире. А усвоив вместе с европейской культурой и её утопии, она окончательно лишилась возможности породить свои. Сочинения Мора и Кампанеллы были объявлены предтечами научного коммунизма, и именно такой коммунизм в СССР пытались построить. Ранние советские литературные утопии двадцатых-тридцатых годов поразительно схожи с европейскими утопиями Ренессанса. Тотальная заорганизованность, полное уничтожение индивидуальности, агрессивность, стремление насаждать везде и всюду свой социальный идеал силовым путём, потому что он прогрессивен…

Но эти родовые черты оказались для русской культуры нравственно неприемлемы. Они были отторгнуты. Проявилось нечто вроде биологической несовместимости.

Фактически делом создания своего образа светлого будущего в русской культуре занялись только советские фантасты с конца пятидесятых годов. И очень быстро этот образ удивительным образом трансформировался от европейского прототипа к, не побоюсь этих слов — уложенному в русло православной традиции конфуцианскому варианту, хотя сами творцы советских утопий этого и не подозревали.

Нулевая агрессивность, отказ от любой силовой экспансии, сформулированные в конце концов в виде осуждения даже прогрессорства. Минимум социально-политических подробностей и конкретных рекомендаций. Центральный элемент советских утопий — человек. Человек иного склада. Он вполне естественен, не зомбирован, не изнасилован начальниками, как в утопиях европейских, но просто мотивирован иначе, озабочен иным — бескорыстным познанием мира и бескорыстным его преображением. Заманчивость советских утопий была обусловлена прежде всего тем, что заманчив, привлекателен был населявший их человек. Этим же манила в Китае конфуцианская утопия, обеспечившая многовековую преемственность китайской культуры и государственности.