Советский образ будущего, хотя по инерции оно считалось коммунистическим, и навеянный европейскими утопиями образ коммунизма были прямыми антагонистами.

Однако только-только нарождавшийся автохтонный образ мира, в котором хотелось бы жить, во время горбачёевской перестройки оказался — не без осознанного насилия со стороны государственной пропаганды и цензуры — буквально сметён. Причём сметён снова европейским идеалом человека и общества. Очередным. А сам-то этот образ сформировался в Европе уже после краха былых иллюзий как следствие и легитимизация этого краха. Состоит он в том, что, во-первых, человек может быть как угодно плох, глуп, ненасытен, эгоистичен — это его дело и его проблемы, и никто не должен ему в том мешать, если только он не представляет для окружающих прямой угрозы. И, во-вторых, что совершенный, мелочно отрегулированный социальный механизм может и должен работать сам по себе, так что самые разные люди, и плохие, и хорошие, и глупые, и умные играют бок о бок по одним правилам, продают и покупают по одним ценам. Понятие общих целей оказалось скомпрометировано как атрибут тоталитаризма и подменено понятием одинаковых индивидуальных целей. Желанный мир в этой системе ценностей — это мир, где с каждым днём становится всё больше «можно» и всё меньше «нельзя». Неважно, что «можно» способно оказаться губительным, а «нельзя» — спасительным. «Губительность» и «спасительность» — это лишь разные мнения, любое из которых субъективно. Поэтому «нельзя» всё равно плохо, а «можно» всё равно хорошо. Запрет только один — «нельзя» всё, что мешает количественному и качественному возрастанию «можно». Когда-то Филипп Орлеанский провозгласил: «Запрещено всё, что мешает наслаждению». Это не прокламация, это традиция. Она зародилась задолго до Филиппа, и продолжает жить после него.

Для русской культуры идеал желанного будущего состоит фактически в том, что это будущее хорошеет не механически, но под воздействием хороших людей — то есть людей с нравственно ориентированной системой мотиваций. Не очень важно, каковы механизмы этого общества. Важно, что эти механизмы управляются людьми, которые в поисках понимания и самоуважения, под воздействием совести и стремления быть заодно с теми, чьё мнение ценно и чьи взгляды разделяешь, стараются привести мир к желаемому состоянию. Это будущее заманчиво не вседозволенностью, но обилием положительных эмоций от конструктивной творческой самореализации, взаимопонимания и единения.

Тут принципиальное различие. Нельзя назвать один идеал модернизированным, а другой — архаичным. Это не разные этапы развития, а разные его пути.

Современный культурный раскол российского общества обусловлен именно этой развилкой. И он не может быть преодолён, пока не окажется выстроен, создан и доведён до сведения всех, кому это важно, родной для нас образ мира, в котором действительно хотелось бы жить.

В ближайшие десятилетия истощение природных ресурсов сделает современную экономическую модель, основанную на постоянном расширении производства и потребления, нежизнеспособной. Однозначно предсказать, какая модель придёт ей на смену, невозможно, но она неизбежно будет связана с самоограничением. Самоограничение может быть ненасильственным только при условии серьёзного сдвига мотиваций и представлений о престиже. От самоутверждения — на совесть, от «круто зажигать» — на «интересно жить». Это явственно роднит оптимальный из возможных вариантов грядущего с конфуцианскими и позднесоветскими утопиями. Для тех, у кого понедельник начинается в субботу, неважно, открылась новая сеть гипермаркетов или нет.

Тот народ, который сумеет сделать переход наиболее для себя органичным и безболезненным, наименее силовым, имеет наилучшие шансы, во-первых, сохранить за собой своё достояние в период грабежа, которым будет сопровождаться окончательный делёж последних крох, а во-вторых, оказаться наиболее жизнеспособным и перспективным в новом мире.