Марк открыл глаза, с трудом выпрямил ноги. Живой? Не уверен. Декурион лежал на спине, где‑то рядом бежала вода. Марк слышал ее негромкое деловитое журчание. Спина точно лопнула пополам.

Куда исчез бородатый германец, Марк не знал. Он лежал, глядя в бесконечное серое, двигающееся небо, в которое уходили — словно навсегда — вершины сосен… Мыслей не было.

Возможно, так видят мир боги. Без эмоций. Без чувств.

Без окраски. Просто серо — зеленый.

Гемы, вспомнил Марк. Однорукий.

Что я здесь делаю? Зачем? — вопросы приходили и уходили, небо продолжало двигаться, течь и меняться. Плавно покачивались вершины сосен. Над декурионом медленно плыли облака. Мир остался прежним. В какой‑то момент Марк понял, что голос леса стал громче.

…тяжелее. Декурион скривился. Тягучий бас леса оглушал.

МАРК. МАРК. ТЫ МОЙ, МАРК.

— Марк! — от крика едва не раскололась голова.

«Оставьте меня в покое».

— Марк! Живой?!

Декурион с трудом выпрямился, сел. Вытянул ноги. Помогая себе руками, цепляясь шершавыми ладонями за неровную кору, попытался встать. Скавра качнуло. На мгновение показалось, что вокруг — одни прозрачные, словно наполненные речной водой, стеклянные рожи…

— Командир! Марк! Да очнись ты!

Над ним склонились всадники его турмы. Его эквиты.

— Не пахнет? — один наклонился и принюхался.

— Да вроде нет. — Марк узнал голос Галлия, своего оптиона. — А должен?

— Так вроде он всегда пахнет…

— Придурки, — сказал Марк хрипло. Измученное горло едва проталкивало слова. — Помогите мне найти лошадь.

Всадники засмеялись. Кто‑то протянул ему флягу с водой.

— Сволочи, — сказал Марк. — Спасибо!

Радуйся, брат.

Буквы плывут у меня перед глазами. Я переворачиваю страницу.

Если ты читаешь это послание, то меня уже, скорее всего, нет в живых. Не печалься, брат. Это не так страшно. Если считать, что где‑то есть боги и загробный мир, то у меня сейчас все хорошо. Я уже там и ничего не помню. Это такое счастье — ничего не помнить и ни о чем не жалеть. Так что я даже надеюсь на богов.

Если же их нет, и за последней чертой жизни нас ждут темнота и ничто, то печалиться тем более не о чем. Помнишь, как мы с тобой спорили о том, что за гранью смерти? Сейчас я, вероятно, знаю об этом точно, но никому рассказать не могу. Даже тебе. Прости, Гай.

Но вернемся к главному. Скоро меня не станет, брат. Это неизбежно.

Возможно то, что ты узнаешь обо мне после моей смерти — видишь, я не пытаюсь лукавить? — будет не очень красивым. Там будет много лжи, выдумки, просто невежества, но главное, они скажут: Луций Деметрий Целест, сенатор и легат, умер зря. Надеюсь, ты так не думаешь?

Тебе расскажут обо мне много плохого. Я же скажу тебе только одно: не верь.

Да, еще: передавай привет Квинту.

Живи, Гай.

И прощай.

Твой брат Луций

Душа человека составлена, словно мозаика, из кусочков стекла и разноцветных камушков. Тысячи оттенков, тысячи вариантов фактуры. Вряд ли повторяется хотя бы один.

И каждый камушек — другой человек. Его слова. Присутствие. Или запах травы в тот день, когда вы впервые встретились. Воспоминание о кузнечике, сидящем на мальчишеской ладони…

«Смотри, Гай».

Или — кровавое пятно на белоснежной отцовской тоге.

Я закрываю глаза.

Каждый человек — это множество камушков. И пока человек жив, мы добавляем их, меняем местами. Составляем мозаику. Каждый раз получается по — новому…

Это пока человек жив.