Я достал из бара бокал для вина и щедро наполнил его бренди, лишь слегка разбавив содовой.

— Выпейте, — с сочувствием посоветовал я. — Боюсь, я нанес вам удар.

— Как… — Его губы неожиданно задрожали, и он торопливо поднес ко рту бокал, чтобы скрыть это. Он пил маленькими глотками, потом отодвинул стакан на несколько дюймов: самое действенное лекарство от всех недугов.

— Как много вы знаете? — спросил он.

— Почему меня похитили. Кто это сделал. Кто владеет яхтой. Кто ею управлял. Где она теперь. Сколько она стоила. И откуда идут деньги.

— Боже мой… Боже мой… — У него тряслись руки.

— Я хочу поговорить с ним, — сказал я. — С Артуром Робинсоном.

Слабый проблеск чувства, похожего на надежду, затеплился в его глазах.

— Вы знаете… его настоящее имя?

Я назвал его. Искра надежды потухла, обратившись в холодный серый пепел. Его зубы стучали о край бокала.

— Я хочу, чтобы вы позвонили ему, — продолжал я. — Скажите ему, что я все знаю. Скажите, что я хочу поговорить. Скажите, если ему придет в голову предпринять что-то помимо того, о чем я прошу, я пойду из этой конторы прямиком в полицию. Я хочу поговорить с ним сегодня вечером.

— Но, Ро, зная вас… — В его голосе слышалось отчаяние. — Вы в любом случае сообщите в полицию.

— Завтра утром, — уточнил я.

Тревор долго, очень долго смотрел на меня. Потом с тяжким вздохом, вернее, полустоном он протянул руку к телефону. Мы отправились к Тревору домой. Он полагал, что там разговаривать будет удобнее, чем в конторе.

— А ваша жена? — спросил я.

— Она сегодня ночует у сестры. Она часто так делает.

Мы поехали на двух машинах, и, судя по застывшему выражению его лица, все четыре мили Тревор толком не видел дорогу.

Его большой дом выглядел роскошно в лучах предзакатного солнца, почтенные двадцатые годы столетия заявляли о себе каждым кирпичиком. Уйма ромбовидных окон, черная краска, широкий портик с витыми колоннами, вьющиеся тут и там побеги глицинии, множество фронтонов с выступавшими для пущего эффекта балками.

Тревор отпер парадную дверь и первым вошел в дом, застоявшийся воздух пах кофе и полировкой для мебели.

— Идем в укромный уголок, — сказал он, шагая вперед.

Укромным уголком называлась продолговатая комната, расположенная между более официальными гостиной и столовой и выходившая на крытую веранду с колоннами, под которой простиралась лужайка. Для Тревора укромный уголок психологически, как и географически, являлся средоточием дома, местом, где он более всего чувствовал себя хозяином.

Там имелся встроенный бар, около которого Тревор любил стоять, щедро разливая напитки. Несколько темно-красных кожаных кресел. Небольшой массивный обеденный стол с четырьмя стульями, обитыми кожей. Большой телевизор.

Книжные полки. Открытый камин, выложенный кирпичом, с кожаным экраном.

Пальма в медном горшке. Очередная серия гравюр Стаббса. Несколько маленьких сервировочных столиков. Ковер с узором из листьев. Плотные красные бархатные портьеры. Красные абажуры. Зимними вечерами, когда горел огонь в камине, шторы были задернуты, лампы сияли теплым мягким светом, этой комнате как нельзя лучше подходило определение укромного уголка, несмотря на ее размеры.

Тревор зажег свет и, хотя стоял еще ясный день, опустил шторы. Потом он прямиком двинулся к бару.

— Выпьете? — предложил он.

Я покачал головой. Он налил себе порцию бренди в два раза больше той, что я дал ему в офисе.

— Не могу поверить, что все это происходит на самом деле, — сказал он.