22 мая он послал мисс Барретт новое письмо; это было объяснение в любви. Она пришла в ужас — возможно, замешанный на радости, — но, вероятно, была польщена, хотя и напугана. Ей казалось, что, полюбив ее — больную, стоящую на краю могилы, — молодой человек ставил себя в безвыходное, тупиковое положение. Но он считал иначе: “Мне хотелось бы запереться с Вами в четырех стенах Вашей комнаты — чтобы мы никогда не расставались; и я бы впервые почувствовал себя хозяином бесконечного пространства…”

“Вы не представляете, — отвечала она, — какую муку причиняете мне, произнося столь безрассудные слова. Оставьте эту тему, иначе я не смогу Вас больше видеть…” Письмо с объяснением в любви было возвращено отправителю. Браунинг сжег его, какое-то время не касался запретных вопросов, и визиты продолжались.

Каждый вторник, в те часы, когда мистер Барретт отправлялся в Сити по делам, связанным с торговлей сахаром и ромом, Роберт Браунинг приходил к Элизабет. По логике этой волшебной сказки, Принц никогда не должен встречаться с людоедом-тюремщиком. Мисс Ба не скрыла от отца, что в ее жизнь вошел новый друг, но она не стала подробно рассказывать о том, как часто он ее навещает и сколько времени проводит рядом. Братья и сестры подшучивали над ней. Старый друг мистер Кеньон молча, не мигая смотрел на Элизабет сквозь очки в черепаховой оправе, когда она заговорила с ним о Браунинге. Коккер Флаш, такой же пугливый затворник, как и его хозяйка, драматически воспринимал любые новшества; он не любил мистера Браунинга и дважды пытался его укусить. Когда же убедился, что хозяйка встает на сторону гостя, перестал ревновать, решив, по всей вероятности, что жизненные удобства дороже. Отныне он изображал из себя жертву. “Флаш — последователь Байрона; он извлекает максимум выгоды из своих несчастий”.

В течение трех месяцев Браунинг говорил о поэзии, о греческих трагедиях, об Италии, давал мисс Барретт советы, как ей исправить слишком поспешно сделанный перевод “Прометея”. Потом посчитал, что настал момент вернуться к главной теме: “Позвольте мне повторить, только один раз… что я Вас люблю всей душой, что я отдам Вам свою жизнь — или то, что Вы захотите взять, — и что для меня это вопрос решенный, раз и навсегда…” Письмо было благоговейно сохранено в перевязанной лентами коробке. Предложенная любовь, однако, принята не была. Почему? Причин много: страх перед болезнью, которую она считала очень серьезной, и, следовательно, боялась любой жизненной перемены; страх оказаться недостойной человека, который избрал ее и которого она искренне полагала гораздо талантливее себя, страх перед ссорой с отцом, который никогда не согласится на ее замужество: “Повторяю историю, которую я уже рассказывала Вам между делом… Даже если бы явился принц из Эльдорадо, держа в одной руке лист с генеалогическим древом, восходящим к какому-нибудь лунному божеству, а в другой — свидетельство о безупречном поведении, выданное в ближайшем приходе методистов, — даже в таком случае, как говорит моя сестра Арабель, отец не был бы доволен… И она права; мы все сошлись на том, что она права”.

Ба совершенно искренне называла сумасбродством его желание жениться на неизлечимо больной: “Это предложение не соответствует ни моему униженно-подчиненному состоянию, ни Вашему процветанию”.

Он пребывал в некоторой растерянности. Назвать его положение процветающим! “Ведь вся моя гордость и вся моя слава пред людьми и самим собой в том, чтобы жить у постели страдалицы и ухаживать за ней”. Ни единой минуты, по его уверениям, он не рассчитывал на взаимность. Его чаяния были куда скромнее: “Я женюсь на Вас и приходить буду, лишь когда Вы позволите; уйду, как только Вы того пожелаете. Я буду для Вас еще одним братом, не более того… Но как только Вам станет хуже, я буду рядом”.