Ахметзянов продолжал надвигаться.

– Меня пугать!.. Да я в Афгане шестнадцать духов спать положил, пока ты до папкиного х… тупой головкой еще не доставал… А ты в меня!..

Прозектора заклинило.

Если бы в данный момент удалось раздвинуть воротник капитана, то представилась бы миру физиономия лилового цвета. Парень понимал, что если не разрядить обойму прямо в морду уроду с «москвича», то его, тридцатилетнего, удар хватит.

В этот момент из «скворечника» выбрался жирный майор и, находясь еще на почтительном расстоянии, прокричал:

– Отставить, капитан! Отставить!

Как часто бывает в России – разобрались.

Майор тоже служил в песках, сам был нервным, а потому испытывал братское чувство к Ахметзянову. Но и капитан был ветераном, вот ведь какая штука, только войны чеченской, а значит, тоже своим. Все трое имели по одинаковой медали, а потому договорились вечером встретиться в ресторане гостиницы «Звездочка», чтобы примириться окончательно.

Капитан махал крагой вслед удаляющемуся «москвичу» и думал о том, что жизнь в стране скотская, сшибает лбами самых достойных людей. Уже светало, и в домах зажглись окна. Мент оглядел спальный район и подумал несправедливо: «А эти спят, суки!..»

Остановились в гостинице «Звездочка», в двухместном номере.

Изо всех щелей сквозило холодной Москвой, но все же настроение от столицы было приподнятое, и Ахметзянов, насвистывая «Танец с саблями», отправился в душ, где долго плескался в жесткой столичной воде, четырежды спускал воду из бачка, а потом скреб одноразовой бритвой свои щеки.

Студент Михайлов в это время сидел против окна и смотрел на то, как падает снег. Ему вспоминался ночной образ человека, ударившего рельсом о дерево. Молодой человек был бледен, волосы его сбились в колтуны, и выбравшийся наконец из ванной Ахметзянов, разведя руками, сказал:

– Разве так можно, милый господин А.! Вы в столице, а на лице – похороны! Отправляйтесь ка в душ и приведите себя в порядок!

Студент Михайлов удалился для гигиенических процедур, а прилегший на кушетку Ахметзянов задумался о том, что его знакомец несколько устал и выглядит потрепанным.

Между тем прозектор достал из кармана записную книжку, набрал номер телефона и попросил Альберта Карловича.

– Это Ахметзянов, – сообщил патологоанатом, когда в трубке затрещал старческий голос. – Рустем… Как же не помните!.. Я – сын Аечки…

Его вспомнили. Вернее, вспомнили Аечку, которую этот самый Альберт Карлович распечатал, как поллитра «Столичной», лишь только она закончила училище и пришла в Большой. Впрочем, мать никогда не говорила об этом человеке плохо и до самой смерти уверяла сына, что Альберт Карлович всегда поможет, стоит только попросить! «Он очень важный человек в Большом!» – говорила мать.

– Сын Аечки? Сын Аечки Ивановой?!! – В голосе старика было столько радости, что и Ахметзянов заулыбался.

– И как она, наша Аечка? – продолжал радоваться старик. – Вот ведь как бывает!

– Аечка умерла, Альберт Карлович!

– Как умерла?! – Старик поперхнулся.

– Двадцать четыре года назад.

– Ой ей ей! – проплакал старческий голос. – Двадцать четыре года… – Вздох. – Все мы гости на этой земле!

– Да да, – печально подтвердил Ахметзянов. – На сцене и умерла…

– На сцене… – повторил старик. – Ай ай!.. Что же тебе, сынок, от Альберта Карловича требуется?

– Дело в том… – Патологоанатом замялся.

– Говори, не стесняйся! – подбодрил Карлович.

– Я гения отыскал! – выпалил Ахметзянов.