Опираясь на локоть Владимира, Светлана вышла из такси, и они направились к дому, где последний раз были в январе, когда Волчанский был уже болен. Здесь почти ничего не изменилось. По-прежнему посреди двора громоздились штабеля асбестовых труб и железобетонных плит. Скверик двора утопал в грязных сугробах начинающего таять снега. Пушистые мартовские снежинки, как прощальный взмах зимы, кружась в воздухе, цеплялись за голые ветки молоденьких кленов. Перед тем как войти в подъезд, с минуту постояли на каменном крылечке.

Лифт в подъезде Волчанского не работал.

Отдыхая после каждого лестничного пролета, они поднялись на пятый этаж. Остановились перевести дух. На двери та же потускневшая медная дощечка с красивой монограммой: «В. Н. Волчанский». Настороженно прислушиваясь к звукам, доносившимся из-за высокой дубовой двери, Владимир нажал кнопку звонка.

Встретили их, как встречают в домах, где умирает глава семьи, любимый человек, кормилец, — молча.

За последние два месяца болезни Волчанский резко изменился. Он очень похудел. Полыхающие лихорадочным блеском глаза стали еще больше. Они жадно глядели из глубоких темных глазниц, обрамленных черными венками бровей, чем-то похожих на черненое серебро.

Светлану Волчанский узнал сразу. Он обрадовался. По-детски обиженно и беспомощно вздрогнули его посеревшие губы.

— Светлана… — Пересохшие губы хотели произнести что-то по-отцовски нежное, но, болезненно искривившись и несколько раз беззвучно сойдясь и разойдясь, с трудом произнесли: — Хорошо, что пришли…

Что могла ответить на это Светлана? Ответить человеку, который последний год своей жизни целиком посвятил себя работе, ставшей ее судьбой… И вот он умирает.

— Как же так, Владислав Николаевич… — с трудом сдерживая рыдания, проговорила Светлана.

Больше она ничего не могла выговорить. Наклонившись к изголовью кровати, она поцеловала Волчанского в щеку. Скатившаяся из ее глаз слеза упала на серые губы умирающего. Светлана машинально достала платок, потянулась рукой к лицу режиссера, чтобы стереть слезу, но… не успела. Ее рука замерла на полпути. Остановил взгляд Волчанского.

— Будьте всегда такой же умницей и такой чистой, какой я вас знал… Вы большая актриса. Вы нужны… искусству…

…Всю дорогу домой Светлану душили слезы. И чем настойчивее уговаривал ее Владимир успокоиться, тем бессильней становилась она перед рыданиями.

До вечера она лежала в постели, испытывая головокружение и неотступную тошноту. А в десятом часу, когда Владимир пошел в аптеку за лекарствами, она встала, подошла к телефонному столику и позвонила на квартиру Волчанского. Ей ответил народный артист, профессор Бушмин. Она узнала его по голосу и назвала свое имя.

— Умер большой русский артист… Волчанский… Великолепный художник… Кристальной честности коммунист… Мой талантливый ученик…

ЭПИЛОГ

Кораблинов обрадовался, когда увидел на переходе через Большую Серпуховскую улицу высокую, сутуловатую фигуру старика, ведущего за руку малыша лет трех-четырех. В старике он без труда узнал Петра Егоровича, который завидел его издали и приветственно помахал рукой.

Старика Каретникова Кораблинов не видел больше года, с тех пор как на некоторое время оборвалась его связь с заводом.

— Сколько лет, сколько зим! — воскликнул Петр Егорович и широко раскинул руки, словно собирался обнять не только Кораблинова, но и памятник вождю, весь зеленый скверик и рабочих, тянущихся цепочкой к проходной завода.

Поздоровавшись, они присели на свежевыкрашенную скамью.

Розовощекий бутуз в коротеньких льняных штанишках и белой рубашонке-косоворотке в мелкий синий горошек чем-то напоминал Кораблинову лубочного мужичка-пастушка — настолько необычной при современных модах на детскую одежду была на нем рубашонка.