Да и Гвидонов не знал, что у них будет сегодня. Будет ли вообще. И что он по этому поводу решил.

Его решения и ждала Мэри. Она боялась, — что Гвидонов решит как-то не так, и с этим уже ничего нельзя будет поделать. Боялась сморозить какую-нибудь глупость, как вчера.

Поэтому переложила всю ответственность на его мужские плечи.

Как он скажет, так и будет… А она тогда посмотрит, — будет это или нет…

Они заснули вместе, как закоренелые супруги, облачившись в пижамы, и легко прикасаясь друг к другу во сне. Под завывание за окном, под посвист вьюги, который становился все громче, все неприкаянней. И все уверенней напевал об одиночестве всех людей на земле.

Но в этом случае он просчитался, — поскольку его заунывный вой, и рассерженные удары снежных зарядов в окно, оказывали на спящих прямо противоположное действие.

Им было все теплее друг с другом, и все уютнее.

Все теснее они прижимались друг к другу, и все беззащитнее становились…

Странными были эти два человека, — странными и необъяснимыми.

Подумайте сами, — не дети, не зеленые юнцы. Жизнь уже изрядно остудила им голову, и повыла над ними метелями, — все детско-юношеские надежды давно уже умерли в них, превратившись в безжизненные руины. О чем мечтали они когда-то, что грезилось им, что приходило к ним во снах, — ничего не сбылось. Ни единого фрагмента, ни единой капли из чаши, полной радости, ни осколка кирпича из здания счастья, в котором они надеялись когда-то жизнь.

Жить и поживать. Да добра наживать.

Ничего не осталось. Кроме довольно протяженного еще куска лет, которые в среднем отводятся человеку на прожитье.

Руины, — они руины и есть. Что с них взять…

А тут все закрутилось в обратную сторону, с какой-то неимоверной силой, какими-то прыжками и рывками.

И вот, — ни у одного из них, спящих, нет вообще никакого возраста. Нет лет, месяцев, дней и часов. Даже секунд нет и мгновений.

Вообще нет никакого времени.

Это как-то даже сразу не укладывается в голове. Нет возраста.

Но — нет, нет…

Нет и кокетства. Когда хочется немного прихвастнуть, немного набить себе цену, немного поиграть интересом к себе, — словно бы одеть его на себя, для красоты, как модное платье, или нанести его на себя перед зеркалом, как искусный макияж.

Когда нет времени, — нет кокетства. Конечно, нет. А есть, — правда.

Друг о друге.

Которую не нужно скрывать. И украшать — ленточками.

Когда нет времени, — есть правда. Не одна, не две, не три, не четыре, не пять правд, или еще больше. Только одна. Общая на двоих. И на каждого.

Правда одна. Но, как разбитая голографическая картинка. Чьи осколки разбросаны повсюду. И на каждой, — смутный облик гипсового Цезаря.

Когда нет времени, — они сливаются воедино, эти картинки. Сливаясь, будто проявляют лик статуэтки. Будто выносят его на поверхность бытия.

Пока не возникнет один Цезарь, красавец и герой, во всех его проявлениях.

Когда нет времени, не нужно лгать друг другу. Не нужно, — и невозможно.

Само понятие лжи престает существовать. Когда нет времени…

Под злобное завывание вьюги за окном, под теплым одеялом, когда рядом дыхание желанного человека, — иногда нет времени.

— Я хочу приготовить завтрак, — сказала Мэри.

— Овсянку?

— Какое тонкое чувство юмора, — сказала Мэри. — А я, было, решила, ты не умеешь шутить.

— Какие уж тут шутки, — сказал Гвидонов.

— Ты шутишь…

— Когда речь идет об овсянке? — несколько возмутился Гвидонов.