— Ты что, дядя Миша, я вам что, нанялась быть кухаркой?.. Сначала нарежь, потом накрой, — теперь все убери за вами. Это почему я здесь должна так ишачить? С какой это стати?

Все-таки, чувство попранной справедливости, — великая движущая сила. Особенно, когда представительница слабого пола, ты одна. А вокруг только крепкие, кровь с молоком мужики.

И их незамысловатые невинные ухаживания стоят поперек горла.

— Ребята, — сказал я президентам, — назначьте в наряд по одному человеку, на помощь кухне.

— Я вам — не кухня! — еще больше возмутилась Гера. — Я — свободный человек… Вы, дядя Миша, командуйте, кем хотите, ваше дело. Но мной вы командовать не будете. Хватит, один раз я вам помогла, с этим хреновым завтраком, но больше такого не будет. Потому что вам только дай волю, вы будете жрать, жрать, жрать и ничего больше… Спать и жрать. В этом ваша мужицкая сущность.

Президенты схватились за животы.

— На самом деле, — сказал сквозь смех Берг, — она одна девушка. Ей даже в туалет сходить не с кем. Нужно же понимать.

— Это мне?.. — задохнулась Гера. — В туалет…

— Тебе бы подружку, — пояснил Берг, — чтобы кости мужикам перемывать. И вдвоем на кухне было бы сподручней.

— Раз так… Раз так, ничего больше делать не буду. Катитесь вы нахрен со своей кухней. Пропади она…

Гера, где стояла, там и села в траву, — сделав вид, что ее больше ничего не касается.

Сидела, положив руки на колени, — и смотрела прямо перед собой. Кроме бесконечного упрямства, ничего на ее лице прочитать было нельзя. Ни страха, ни обиды, — ничего…

Отца я не помню. Он ушел от нас, когда мне было два с половиной года. Ушел к какой-то другой женщине, — больше ни разу не появился, ни разу не позвонил даже ненароком, чтобы узнать, по графику ли развивается его сын. А мама у меня была.

Она любила болеть, и любила меня. Еще она понимала моего отца. Когда кого-то понимаешь, то это значит, — наполовину прощаешь.

— На самом деле, — говорила иногда она, — зачем ему, мужчине, у которого все впереди, больная женщина. И ребенок, который приковывает к месту, получше любого якоря. Зачем ему это ярмо: маленький ребенок и больная жена… А мы с тобой как-нибудь продержимся.

Больше всего на свете, она любила меня.

Поэтому я знаю, как бывает, когда тебя любят. Я помню это, — мамина любовь живет во мне, и никогда не закончится. Несмотря на то, что мамы уже нет на свете.

— Пора собираться, — сказал я президентам, — давайте, трубите подъем. Минут через тридцать нужно выезжать.

А сам подошел к Гере, и сел рядом с ней.

Так мы сидели какое-то время, рассматривая невидимую в пространстве одну и ту же точку.

— Ты со скольких лет была в детском доме? — спросил я.

— С ранних, — сказала строптиво Гера.

— Помнишь своих родителей?

— Никого я не помню, — так же строптиво сказала она. — Помню свою воспитательницу, Елизавету Васильевну, — больше никого не помню.

— Ты так гордилась тем, что твоя кровать стояла в углу, а не как у остальных, в других местах.

— Откуда вы знаете? — повернулась ко мне Гера. В ее глазах застыло изумление. А вся строптивость куда-то испарилась.

— Когда кто-то мне нравится, хочется же про него знать больше.