|
Потому что Леший был прав. Неизвестно, что за этой стенкой укрыто, – может, очередное крысиное царство-государство, а может, и что-то посущественнее. Кто знает. Потом всю жизнь будешь себя за локти кусать… А торчать здесь Хорю ох как не хочется. Ну не хочет он больше торчать здесь! Ему нужен воздух! Вот Леший – этот может сутками не подниматься к поверхности, как рыба глубоководная, сидит, жабрами шевелит, светит своим фонариком, охрененный подземный монстр. И ничего ему больше не надо… Ну и ладно. И пусть сидит, раз нравится.
«А с третьей стороны, – подумал Хорек. – Ну что Леший? Он что, святой? Посидит в темноте час-другой, ну еще посидит, пока совесть успокоит, а потом встанет, стеночку ровненько доломает и все вынесет, что ценного есть. Припрячет где-нибудь, а наутро что-нибудь соврет… Может такое быть?» Он даже не успел додумать ответ на свой вопрос, как Леший сказал: – Без тебя ломать ничего не буду. Иди, не бойся. – О чем это ты? – бросил Хорь. У него вдруг зачесалось за ушами, под мышками, под коленями и везде. Ну и сволочь я все-таки, подумал Хорь. Хотя, с четвертой стороны… – Ладно. Все. Спокойной ночи. Он уже, можно сказать, пошел, даже комбез свой «закидной» расстегнул, чтобы переодеться, но зачем-то глянул на часы и увидел: половина двенадцатого ночи. Мама родная, полдвенадцатого! Дойдет домой – будет за полночь. Вот б…ская стенка, подумал Хорь. И понял окончательно, что никакой вечеринки не будет, теперь уж точно не будет, закончилась вечеринка, прощайте, девки жопастые, прощай, чача в 70 градусов. Он взял кувалду, глянул на стенку, сказал ей: «Сука!» – и врезал последний китайский раз. Точно – последний. Точно – китайский. И даже руки не болели и не дрожали. Но под кувалдой вдруг что-то хрустнуло (Хорь испугался, что сгоряча переломил ручку), и тут же пара кирпичей с какой-то задумчивой ленцой вывалилась из стены и – хлоп! – опрокинулась во мрак. Сезам открылся. Одной половинкой мозга Хорь все еще продолжал думать о своей драгоценной научно-исследовательской кувалде, о разбитом тяжелой шахтерской работой организме и пропавшей вечеринке, – но уже без ажиотажа, вяло, по инерции. А другая половинка была охвачена пожаром и плавилась, как масло на горячей сковородке. Сезам открылся! Тайна! Пиастры! Трудно передать, что делается в голове у диггера, когда перед ним открывается в тщательно выложенной кем-то замуровке тайный «ракоход», заветная черная дырка. Ни сдобная Скарлетт Йохансон, ни поджаристая с корочкой Анжелина Джоли, ни знаменитая на всю Волхонку проститутка по кличке «Белая Лошадь» – никто и ничто в этот момент не заставит диггера отвернуться от свежего пролома. В общем, Хорь ожил. Он несколькими ловкими ударами расширил отверстие, отшвырнул кувалду и просунул голову внутрь. Света налобника хватало только осветить крохотный пятачок лунного пейзажа из песка, щебня и битого стекла. Остальное – темнота. Но главное не то, что он там увидел. Главное, что там, в проломе, воняло падалью. Натуральной падалью. Даже нюх напрягать не надо, и так все ясно. Хорь высунулся и сказал: – Мусорка, Леший. Мусорка. Мокрилово. Леший отодвинул его в сторону и тоже сунул голову. – Бомжатник бывший, наверное, – сказал он. – Бывает. – Что бывает? Почему бывает?! – взорвался вдруг Хорь. – Почему обязательно бомжатник?.. Он выхватил у Лешего из рук кувалду, на которую тот опирался, отобрал ее с таким видом, будто именно Леший и виноват в том, что из черной дыры не тянет сухим пряным запахом нетревоженных гробниц, столетних бумаг и сокровищ, что прет обычная вонища. |
