Пабеса едва успевал записывать свои впечатления. И хоть он был безмерно рад тому, что своими глазами увидел столь удивительное, он очень волновался. Он вдруг подумал о том, что малейшая неточность может причинить ему непоправимый вред. От своего господина Аменеморета он узнал, что фараон Рамсес нередко спрашивает свитки первых лет своего правления, и когда писцы читают ему свитки двадцатилетней давности, они поражаются его удивительной памяти. Иной раз им кажется, что он и в самом деле не человек, а бог, столь многое он знает и помнит. Но если он помнит подробности своих походов, помнит о людях, которые прибывали из чужих стран, и помнит о людях, которые ему верно служили, то как ему не запомнить такой счастливый и радостный день его жизни – сегодняшний день?

«Торопись, Пабеса, – говорил сам себе писец, – торопись, если хочешь быть с головой, если не хочешь лишиться головы…»

Уже хеттская царевна, ставшая женой великого, непобедимого Рамсеса, правителя многих земель, раздала сокровища из принесенных ею ларцов. Уже трижды сменились юные прелестные танцовщицы. Уже устали пить вино именитые гости. А Пабеса все писал и писал свой длинный, бесконечный свиток. Пот градом катился на папирус, и писец вдруг вспомнил строки из поучения, которое он писал еще в детстве:

«Воин приходит в Сирию без посоха и сандалий. И он не знает, жив ли он или мертв из-за дикого льва. Противник прячется в траве, враг готов к сражению, и воин идет, взывая к своему богу: «Приди ко мне, спаси меня!»

И еще он вспомнил: «Когда хлебопек стоит и печет и ставит хлеба в огонь, то его голова внутри отверстия печи. Его сын держит его ноги, но если однажды он выскользнет из рук своего сына, то он падает в печь…»

Сейчас ему, Пабесе, так же трудно, как воину в Сирии и как хлебопеку в печи. Пабесе кажется, что недостает слов и что язык его беден и ничтожен, чтобы нарисовать на папирусе все то удивительное и прекрасное, что было на этом торжестве. Но он должен найти достойные слова. Он должен оправдать звание придворного писца. Иначе для чего же тогда в детстве, когда плетка учителя гуляла по его спине, он писал незабываемые слова:

«Сделайся писцом! Он освобожден от повинности, он охранен от всяких работ, он удален от мотыги и кирки. Ты не будешь носить корзину, избавит это тебя от доли гребущего веслом… Ты не будешь под многими господами, под многочисленными начальниками. Из всех дел и обязанностей – писец первый».

Сейчас ему трудно, но ведь он первый человек. Пусть градом льется пот на исписанные свитки и пусть голова словно плавится в огне – это можно перенести. Зато когда он закончит свой свиток, он вздохнет свободно и снова устремит свой взор на что-то необычайное. Поистине великий Рамсес даровал ему, Пабесе, неисчислимые блага. И самое великое из этих благ – возможность открыть глаза на прекрасный и необозримый мир.

«И все же, – подумал Пабеса, – если бы я имел власть, я бы посадил рядом с этими знатными такого человека, как Памеджаи, и сказал бы ему: «Смотри и запомни это великое событие, чтобы потом увековечить его на стенах святилища! Иначе откуда потомки узнают о величии своих предков?»

Памеджаи в Доме справедливости

Не успел Памеджаи покинуть двор Пааама. Не успел старый знахарь рассказать своей жене Бакет о том, как жаль ему было расставаться с новым другом, как вдруг в маленький дворик знахаря ворвались разъяренные грузчики.