— Аккумулятором, вы говорите? — с удивлением переспросил Забрински. — Тогда почему во время ваших передач происходили беспорядочные колебания мощности?

— Наши никелево-кадмиевые батарейки изрядно подсели — к тому же у нас их было всего пятнадцать штук, остальные сгорели, — и мы их то и дело меняли и переставляли, пытаясь выжать все, что было можно. Вот почему мощность постоянно менялась. Даже никелево-железистые элементы оказались не вечны — в конце концов и они сели. Сейчас их не хватит и на то, чтобы зажечь фонарик.

Забрински молчал, как и все остальные. В восточную стену непрерывно барабанили льдинки, шипела лампа, мягко гудела печка, однако, несмотря на этот сонм беспорядочных звуков, в домике царила почти полная тишина. Никто из нас не осмеливался смотреть другому в лицо — все уставились на пол, словно хотели растопить взглядом покрывавший его лед. Если бы нас засняли в эту минуту на пленку и поместили фотографию в какой-нибудь газете, журналистам было бы нелегко убедить своего читателя, что только десять минут назад обитателей дрейфующей станции «Зебра» спасли от неминуемой гибели. Читатель, несомненно, был бы премного озадачен, потому как на наших лицах не было заметно и тени радости, не говоря уже о бурном ликовании.

Когда стало ясно, что молчание слишком затянулось, я сказал Хансену:

— Что ж, тогда остается одно. Раз ни одна из радиостанций не действует, значит, кому-то из нас придется отправиться на «Дельфин», причем немедленно. Предлагаю послать меня.

— Нет! — воскликнул лейтенант. Потом, немного успокоившись, он продолжал: — Простите, дружище! Но добро на самоубийство капитан никому из нас не давал. Вы останетесь здесь.

— Хорошо, остаюсь, — сдался я. Сейчас не было времени объяснять ему, что я не нуждаюсь ни в чьем разрешении, и в доказательство размахивать манлихером у него перед носом. — Значит, мы все останемся. И тут же и подохнем, тихо-мирно, без борьбы, без лишней суеты — просто ляжем и сдохнем, прямо здесь. Думаю, вы прекрасно понимаете, что значит быть настоящим командиром. Амундсен, несомненно, согласился бы с вами.

Мои слова, конечно, прозвучали как оскорбление, но в ту минуту я был просто вне себя.

— Никто отсюда не уйдет, — сказал Хансен. — Я не собираюсь никем командовать, док, но будь я проклят, если позволю вам совершить самоубийство. Ни вы, да и никто из нас не сможет вернуться на «Дельфин» после всего, что мы пережили. Это — во-первых. Во-вторых, у нас не работает радиопередатчик, а без точного пеленга нам ни в жизнь не найти «Дельфин». А в-третьих, они там не станут дожидаться, пока смерзнется полынья — погрузятся еще до того, как мы одолеем хотя бы половину обратного пути. Наконец, что, если мы доберемся до той полыньи, а «Дельфина» там не окажется, потому что он уйдет? Тогда мы уже не сможем вернуться на «Зебру»: нас некому будет направлять, к тому же нам просто не хватит сил добраться сюда снова.

— Да уж, шансов у нас, скажем прямо, кот наплакал, — согласился я. — А каковы, по-вашему, шансы, что им удастся починить эхоледомер?

Хансен покачал головой и не ответил. Роулингс снова принялся помешивать в котелке, сосредоточенно рассматривая его содержимое, чтобы не видеть изможденные, обмороженные лица окружавших нас людей и не встретиться с их беспокойными, полными отчаяния взглядами. Но ему все же пришлось поднять глаза, когда капитан Фольсом, отпрянув от стены, сделал к нам пару нетвердых шагов. Даже без всякого стетоскопа я мог определить, что он был очень плох.

— Боюсь, мы не поняли ни слова, — капитан говорил тихо и невнятно: распухшие, перекошенные от боли губы на его сплошь покрытом ожогами лице едва шевелились.