— Обманула, обманула! — передразнил я ее. — Зачем же вы тогда болтали о богатстве? Отвечайте, есть у вас деньги или нет? — Тут я добавил несколько крепких выражений (я их здесь не привожу), потому что не помнил себя от ярости.

— Клянусь спасением души! — воскликнула матушка, становясь на колени и прижимая руки к груди. — Во всем этом жестоком мире у меня нет ни гроша!

— Так зачем же вы, сударыня, рассказываете мне дурацкие басни о своем богатстве, когда вам прекрасно известно, что вы и ваши дочери — нищие? Да, сударыня, нищие!

— Мой дорогой мальчик, но разве нет у нас дома и обстановки и ста фунтов в год? И разве нет у тебя талантов, которые помогут нам всем пережить беду? — прошептала миссис Стабз.

Она поднялась с колен и, силясь улыбнуться, схватила мою руку и покрыла ее поцелуями.

— Это у вас-то есть сто фунтов в год? — воскликнул я, пораженный столь неслыханной наглостью. — Это у вас-то есть дом? Клянусь честью, я лично впервые слышу об этом. Но раз это так, — продолжал я, и мои слова пришлись ей не очень-то по вкусу, — раз у вас есть дом, так вы в нем и живите. А мой собственный дом и мой собственный доход нужны мне самому, я уж как-нибудь найду, что с ними делать.

На это матушка ничего не ответила, но закричала так, что ее наверняка было слышно в Йорке, упала на пол и забилась в ужасном припадке.

* * *

После этого я не видел миссис Стабз несколько дней, сестры же выходили к столу, но не произносили ни слова, а потом тотчас поднимались к матери. Однажды они вошли ко мне в кабинет с самым торжественным видом, и старшая, Элиза, сказала:

— Роберт, мама заплатила тебе за квартиру и стол по Михайлов день.

— Правильно, — отвечал я. Нужно сказать, я неукоснительно требовал деньги вперед.

— Она просила сказать, Роберт, что в Михайлов день мы… мы уедем, Роберт.

— Ага, значит, она решила переехать в свой дом, Лиззи? Ну, что ж, отлично. Ей, наверное, нужна будет мебель, — пускай возьмет, потому что этот дом я собираюсь продать.

И вот так этот вопрос был разрешен.

* * *

Утром в Михайлов день, — за эти два месяца я видел матушку, по-моему, всего один раз: однажды я проснулся часа в два ночи и увидел, что она рыдает у моей постели, — так вот, приходит ко мне утром Элиза и говорит:

— Роберт, в шесть часов за нами приедут.

Раз так, я напоследок велел зажарить самого лучшего гуся (ни до, ни после этого случая я не едал такого славного жаркого, да еще с таким аппетитом), подать пудинг и сварить пунш.

— За ваше здоровье, дорогие сестрицы, — сказал я, — и за ваше, маменька, желаю всем вам счастья. И хотя вы за весь обед не взяли в рот ни крошки, от стаканчика пунша вы, надеюсь, не откажетесь. Ведь он из того самого вина, что Уотерс прислал папеньке пятнадцать лет назад!

Пробило шесть часов, и к крыльцу подкатило щегольское ладно, и правил им — не сойти мне с этого места! — капитан Уотерс! Из ландо выпрыгнул этот старый мошенник Бейтс, взбежал на крыльцо, и не успел я прийти в себя от изумления, как он уже подводил матушку к коляске. За ней выбежали сестры, наскоро пожали мне руку, матушка влезла в коляску, и на шею ей бросилась Мэри Уотерс, которая там, оказывается, сидела! Потом Мэри принялась обнимать сестер, доктор, бывший у них за выездного лакея, вскочил на козлы, и коляска покатила, а на меня никто даже и не взглянул, как будто я пустое место.

Представьте себе картину: матушка прижимает к груди мисс Уотерс, сестрицы мои расселись на заднем сиденье, капитан Уотерс правит (в жизни не видал такого скверного кучера), я стою у ворот и насвистываю, а у калитки плачет эта старая дура Мэри Мэлони.