Но бедняга не догадывался, что и здесь совесть мало что значила, а главную роль играла выгода, — редактор, ценя помощь старика Иглицкого, который доставлял ему хлесткие рецензии, пропитанные желчью и ехидством и интересовавшие некий круг читателей, не мог поместить ответа, чтобы не обидеть критика! И еще Станислав не предполагал, что уровень его статейки был настолько выше обычных поделок такого рода, что она затмила бы их своим опасным соседством. Вдобавок упреки его задевали не одного Иглицкого, но многих сотрудников газеты и самого издателя, выводили на сцену совесть, особу прежде вовсе не известную и в литературе права гражданства не имеющую. Словом, то была юношеская вспышка, которой было суждено, вызвав улыбку, отправиться под стол в корзину для бумажного мусора.

Напрасно Шарский ожидал увидеть ее в печати, хватал каждый свежий номер газеты, искал свою статейку. Редактор долго молчал и наконец, в немногих весьма холодных словах, соизволил уведомить, что по не зависящим от редакции причинам статья за подписью С. Ш. не может быть напечатана.

Итак, оставалось покориться, умолкнуть и, склонив голову, смириться с поркой, спасения от которой нет, даже голоса не подашь. Обескураженный, Станислав боролся с собою, клялся, что не возьмет перо в руки, — но горе тому, кто хоть раз испачкался чернилами и хлебнул этой сладостной отравы! Как заядлый курильщик опиума, он становится рабом черной жидкости, так и будет купаться в ней всю жизнь. Мысль его не перестанет рваться на ту Дорогу, по которой привыкла идти, — он, конечно, может оправдываться, что, мол, пишет для себя, но потом его все равно разберет охота поделиться своей стряпней с Другими.

Рецензия, наделав много шуму и весьма досадив поэту, который ощутил на своих висках первые иглы тернового венца, канула вместе с газетным листком в море забвения — стихи же тем временем ходили по рукам, распространялись, приобретали все больше читателей. Из первых, отчасти сбивчивых, неясных отзывов толпы создавалось более единодушное, более четкое суждение, и те, кто живет только чужим и готовым, разносили его все шире. Оно не было чересчур сурово, напротив, в поэте признавали талант и чувство, но так как ничего нет легче, чем похвалу подпортить, прибавляли, что поэт-де слишком молод, что это еще пенье птенца, песня, которую напевает каждый влюбленный, если не устами, то сердцем, что надобно подождать следующих стихов и лишь тогда судить, можно ли от него чего-то ожидать.

— Дорогой мой, — сказал, прочитав томик его стихов, пан Ипполит, — верь мне, когда я читал, у меня несколько раз навертывались слезы, сердце билось живее и я с удовольствием возвращался к книге вновь и вновь. По этим признакам смело могу тебе пророчить успех и приветствовать в тебе талант! Но запомни, только труд, только жизнь, страдание, опыт окрыляют и делают зрелым талант, который бог дает в виде крохотного зернышка, — лишь у того, кто это зернышко выпестует, оно принесет обильный цвет! А посему вперед, мой юный собрат, смелей вперед, не оглядывайся на сорок, что трещат, сидя на плетне, когда ты идешь с плугом в поле, — что бы делали сороки, кабы не трещали?

Усердно занимаясь науками в университете, да сверх того трудясь по собственному почину, Станислав жил в неизбывной заботе о хлебе насущном, и это было для него тяжким бременем.