— Благодарность? За что? За что благодарность? — всполошился Щерба.

— Ах, ничего ты не знаешь! — со слезами на глазах воскликнул Шарский. — Ничего-то ты не знаешь. Она вовсе не такое существо, какое ты можешь вообразить, судя по ее отцу, матери и фамилии, это сердце идеальное, как ее лицо, которое ты видел. Павел улыбнулся.

— Идеалы, — сказал он, — ты прибереги для поэзии, в жизни мы их не встречаем! Есть идеалы на пять минут, на четверть часа, на полчаса, на неделю, на полгода, но я не знаю таких идеалов, чары которых не рассеяло бы, не развеяло более близкое знакомство и повседневное общение. На каждом есть земное пятнышко! Что мы, как не бледные тени вечных прототипов, которые так изумительно угадал старик Платон! В руках природы, лепящей нас из грязи, божественная форма искажается, есть, конечно, экземпляры получше и похуже, но совершенных, увы, не бывает… Идеалов нет, они существуют лишь в наших грезах, в воспоминаниях об ином мире, которые нам оставили небеса и руки Творца.

— Ты просто жесток, — возразил Станислав, — ты весь во власти своей математически-медицинской прозы, которая заставляет тебя видеть все в каком-то однотонно сером цвете. Нет, ты послушай, послушай! Я Саре никогда и двух слов не сказал о каких-то своих чувствах, никогда из ее уст не слышал иных ответов, кроме как на сухие вопросы по учебным предметам… а сегодня… сегодня я увидел на ее глазах слезы.

— Готов упасть на колени перед слезами, всякая слеза священна, но что на этом можно построить? — спросил Щерба. — Клянусь богом! Итак, уже дошло до слез! Станислав, умоляю тебя, спасайся бегством от бесчестья!

— Позволь еще одно слово, — серьезно молвил Станислав, — Ты ведь знаешь мою жизнь? Знаешь, в какой нищете я живу, хотя и не жалуюсь, но нет, ты не знаешь, не подозреваешь даже половины того, что я перенес, я сознательно это скрывал. И вот я давно уже стал замечать в своей каморке следы чьей-то заботливой руки, вначале я думал, что это мне привиделось. По вечерам я находил наполненным кувшин, с которым я хожу по воду, на полу лежали будто случайно оброненные яблоки, а не то среди книг оказывались мелкие деньги. Очевидно, кто-то пытался облегчить мне бремя нужды, стараясь, чтобы я этого даже не заметил. Особенно привлек мое внимание кувшин, я спрятался, выследил и со слезами увидел, как это балованное дитя, полагая, что меня нет дома, само тащило на чердак воду для меня, эту тайную милостыню! А теперь скажи, положа руку на сердце, не больно ли было бы тебе огорчить такую добрую душу?

Щерба молчал, хмурил брови, пытаясь за показной суровостью скрыть чувство умиления.

— Сегодня, — заключил Стась, — когда я сказал, что покидаю их дом, она не ответила на это ни слова, но на ее лице я увидел два ручейка слез, так она и убежала.

— Ах, как скверно! Очень скверно! Это вот хуже всего! — проговорил наконец Павел. — Надо бежать. Чем же это кончится?

— Я им пообещал, что, хотя и перееду, занятий не прекращу.

— Вот как? И каждый день будешь мчаться с Лоточка на Немецкую улицу? Сумасшедший! Все же это лучше, чем там жить. Завтра, завтра же ты должен перебраться к пани Дормунд. Будешь тосковать, и она там по тебе всплакнет… Но время, о, время…

— Принесет забвение, — грустно закончил Станислав. — Забвение! — повторил он и медленно направился к выходу.

Когда, воротясь в свою каморку, он зажег свечу, чтобы закончить укладываться, то с изумлением заметил на столе, на томике стихов, несколько дней назад исчезнувшем, который он как раз искал, золотые часики.