— Представляю вам, пани Дормунд, моего товарища, Станислава Шарского, — сказал Щерба, — о котором мы с вами говорили, он у нас всем хорош, только вот немного болен поэзией.

— О, это такая прекрасная болезнь, — с грустной улыбкой отвечала пани Дормунд, — что с нею можно поздравить. Садитесь, пожалуйста, и поговорим без церемоний о моем сокровище, о моем сыне…

— Правильно, — согласился Щерба, — давайте сразу выясним все условия, честно и откровенно…

— Долго говорить тут нечего, — со вздохом молвила женщина. — Мой сын нуждается не столько в наставнике и репетиторе, сколько в добром товарище, друге и советнике. Когда-то мы жили лучше, и я бы не пожалела денег на самых дорогих учителей, но теперь, — тут из глаз у нее потекли слезы, — после всех несчастий наших, остались крохи… И я могу лишь поделиться скудным вдовьим пропитанием и дать комнату под нашим кровом. Если друг ваш согласен на эти условия, тогда ударим по рукам и соединим две наши злосчастные судьбы, чтобы обоим было легче, — я понимаю, что человек, который идет на такую работу ради куска хлеба и угла, тоже не может быть богачом.

— Мой товарищ, — поспешил ее перебить Щерба, — согласится на ваши условия, потому что и он и я уверены, что ему тут будет хорошо.

Шарский молчал, вдова пристально посмотрела на него, словно бы изучая его физиономию.

— Ну, дай же нам бог, — чуть погодя сказала она, — чтобы мы были друг другом довольны.

— С вашего позволения, — тихо промолвил Шарский, — я бы попросил подождать хоть несколько дней, пока я с прежней квартиры не съеду и не расквитаюсь со своими обязательствами… Надеюсь, для вас это значения не имеет?

— Чем скорей, тем лучше, — отвечала вдова, — я же тут одна-одинешенька, и Каролек мой от одиночества страдает, боюсь я за него и хотела бы, чтобы вы ускорили свой переезд… Но пойду-ка, приведу его сюда.

Она вышла и через минуту вернулась с подростком, который чертами лица удивительно напоминал мать, но вид у него был болезненный, изнуренный, как у чахоточного. Глаза с недетской живостью и блеском, худоба, румянец производили тягостное впечатление. Нрава он, видимо, был кроткого — не робея и даже, при всей своей болезненности, радостно улыбаясь, он с искренним любопытством взглянул на Стася и пожал ему руку.

Мать поцеловала сына в голову, радуясь его непринужденным манерам, и опять немного прослезилась.

— Он у меня славный, добрый, ласковый ребенок, — сказала она. — Кабы не он и не забота о нем, давно бы уж и меня на свете не было… Что бы я тут без него делала? Он, бедняжка, понимает, что я не могу ему обеспечить будущее, сам трудится… трудится изо всех сил, и я надеюсь, что когда-нибудь благодаря ему увижу лучшие дни… хоть немного узнаю счастья…

— А теперь, — прибавила она, — пойдемте, взгляните на ваше жилье, у вас с Каролеком будут две комнаты, для молодого человека, думаю, этого достаточно.

Она повела их через сени в маленькие, с низким потолком, но опрятные комнатки, первая из которых была отведена Стасю, вторую занимал Каролек. В обстановке последней сказывалась нежная материнская забота — кровать красиво застелена, и видно, что для любимого, единственного дитяти собрано все лучшее, что есть в доме. Комната Каролека прямо-таки поражала нарядным убранством, обилием хорошеньких, даже дорогих безделушек, — уютно, удобно, красиво.