— Ради бога, умоляю, я не могу! — простонал ломая руки Станислав, глаза которого устремились на кувшин, напоминавший ему о Саре.

— Э, да тут что-то нечисто! — подозрительно сказал Щерба. — Ты мне не говоришь всего, и я начинаю чего-то бояться.

— Да ничего особенного, просто характер у меня слишком мягкий, привязчивый, — слегка краснея, возразил Шарский, — Привык, прирос, к тому ж я ленив и боюсь любых перемен. Кто знает, смогу ли я с теми людьми поладить?

— Но то ж люди одной с тобою веры, одного языка и круга, мне кажется, там тебе должно быть легче прирасти, чем тут.

— Сперва надо отсюда оторваться, — грустно сказал Станислав.

— Ребячество! — отрезал Щерба. — Пошли со мной, получится или нет, ты должен попробовать, пойдем, посмотрим…

Шарский не мог больше противиться, чтобы не вызвать подозрений, и покорно, пусть и неохотно, накинув пальто, пошел с Щербой на Лоточек.

На этой узенькой, крутой и причудливой улочке, кроме весьма основательных зданий, есть несколько старых неказистых домиков, которые ныне, среди новых строений, странно выделяются своим обликом, хранящим черты минувшего столетия. В городе, как и в жизни, то, что пережило свой век, уже не гармонирует со своим окружением, как-то выделяется и режет глаза, как вид мертвеца среди живых.

Домик, куда Щерба вел Станислава, принадлежал бедной вдове мещанина, когда-то состоятельного, но разоренного банкротством банков, которым он доверил свои честные сбережения; стоял он зажатый с двух сторон высокими каменными домами — небольшое подвальное помещение и над ним всего один этаж. По наружности дома сразу было видно, что поддерживать его в сохранности некому и не на что, — построен он был неплохо и, согласно полицейским предписаниям, стены иногда белили, но делалось это не очень-то аккуратно, так что штукатурка его, кровля, окна, входная дверь и ворота, все было не такое, как у соседних домов. Тут и там что-то покосилось, потрескалось, трещина замазана небрежно, перекос подправлен кое-как; мощеный тротуар перед домом старый, весь в выбоинах, ворота рассохшиеся и без одной петли. Сама вдова жила даже не в комнатках со стороны улицы, их она сдавала жильцу, а теснилась во флигельке, прилепленном к дому со двора, туда-то вслед за Щербой и вошел Станислав.

В темных сенцах стояла тишина, в первой комнатке, куда они, никем не встреченные, вошли, тоже никого не было — комната опрятная, обстановка бедная. Кое-где красовались случайно уцелевшие остатки былого богатства, которые, видимо, не удавалось продать, — когда-то купили их по дорогой цене, да и теперь, возможно, они стоили немало, но покупатели не находились. Между двумя окошками стояло небольшое, изящной работы фортепиано красного дерева, отделанное бронзой, этакий старичок на тоненьких ножках, у которого уж и голоса не осталось и силы нет прямо держаться на выгнутых подпорках. По стенам в старинных резных, позолоченных рамах висело несколько картин, как будто неплохих, но засиженных мухами, покрытых пылью и паутиной, так что и не разглядишь толком. Стояла и алебастровая урна на консоли поддельного мрамора, была она, видимо, когда-то разбита и затем старательно склеена, отчего ее покрывала сетка причудливых линий. Рядом с этими реликвиями прочие предметы, уже из другой эпохи, были недорогие и самые простые: трактирные стулья, столик, украшенный черною лирой с желтыми струнами, диванчик в ситцевом чехле. Все в целом выглядело серо и уныло.

Щерба покашлял, и немного спустя к ним неторопливыми шагами вышла из соседней комнаты довольно высокая женщина с повязанной платком головою и в темном капоте. На ее лице лежала печать глубокой усталости, какой-то неизбывной тоски и пережитых страданий, при этом в чертах его было столько благородства, что, глядя на нее, всякий невольно проникался уважением и жалостью.