— И вдобавок, — продолжал пан Адам, разгорячаясь, — прилично ли было наше почтенное шляхетское имя выставлять на потраву всяким борзописцам, насмешникам, злопыхателям, чтоб его таскали по газетам и над ним измывались?

— Мое имя принадлежит мне, — твердо молвил Станислав, — я за него отвечаю, и что сам не замараю его и не дам замарать, это уж точно! Прошу вас, прекратим этот разговор, мы с вами слишком далеки, чтобы понять друг друга!

Слова эти он произнес так горделиво и решительно, что пан Адам, посмотрев ему в глаза, чуточку сбавил тон.

— Почему же нельзя было, — уже мягче сказал он, — в нужде обратиться ко мне? Ты же понимаешь, небольшая денежная помощь, которую ты мог бы попросить, меня бы не затруднила.

— А потому, — учтиво склонив голову, ответил Станислав, — что я не хочу копить долги благодарности, хочу быть всем обязанным лишь самому себе, и там, где меня даже не понимают…

— Стась, дорогой, — еще более растрогавшись, перебил его пан Адам, — да ты, как я погляжу, ужасная горячка! Сердишься, возмущаешься, у нас не бываешь, пустячное замечание принимаешь близко к сердцу! Нет, так не годится. Все же мой дом, думаю, мог бы тебе быть полезен, ты бы завязал знакомства в Свете, но ты добровольно отказался от такой возможности и, повторяю, глупейшим образом даже будущее свое поставил под угрозу.

Слыша это, Станислав невольно поморщился и еще раз поклонился, не говоря ни слова.

— Плохо начал, плохо и кончишь, — изрек пан Адам, — если не последуешь моему дружескому совету!

— Позвольте мне, пан Адам, высказаться, — горячо и взволнованно заговорил Стась. — Позвольте, от души поблагодарив за пожелания и советы, сперва изложить свой символ веры, который должен меня в ваших глазах оправдать. Да, мы с вами родственники, но не в этом суть, хотя я-то могу любому в этом признаться, а вот вы, пожалуй, не всегда могли бы и хотели бы так поступить, — суть в том, что мы с вами находимся на двух противоположных полюсах общества. Подумайте, пан Адам, как мы теперь далеки друг от друга, — нам вряд ли удалось бы поладить. Я тружусь, я верю в себя и смело иду вперед, помышляя не о славе, не о хлебе, не о достатке и пошлой праздности, но о своем образовании, о пользе для ближних, о жертвах ради них, о служении им в качестве поэта и писателя. То, что вы называете «марать почтенное имя», я называю прекраснейшим уделом, то, что вам кажется неприличием, я почитаю священным долгом, то что для вас несчастье, Для меня всего лишь необходимость, порой приносящая мне душевное удовлетворение. Я беден, это правда, так беден, как последний из ваших крепостных, да и то у него всегда есть кусок хлеба, а я, я часто и того не имею! Но душа моя спокойна, и я никому из вас не завидую. Как же вы хотите, чтобы мы поняли друг друга, чтобы я надел платье смиренного, покорного дворового слуги или же светского человека, вечно таящего свои мысли от собственного языка, чтобы он их не выболтал.

— Да, верно, — терпеливо выслушав эту тираду и холодно кивнув, молвил пан Адам. — Верно, что при том состоянии некоего безумия, в каком я тебя вижу, нам трудно до чего-то договориться. Ты, друг мой, чересчур самонадеян, самоуверен, а понятия о жизни у тебя ложные.

— Ложные? Да если вы, взяв в руки Евангелие того бога, из чьего храма мы с вами выходим, докажете мне ложность моих взглядов, я готов признать себя побежденным.

Пан Адам уже не знал, что сказать, и охотно бы закончил спор.

— Но все же заклинаю тебя всем святым, — сказал он, — ты хоть с этими евреями расстанься! Твои стихи, какие они там ни есть, обратили на тебя внимание, все вокруг повторяют, что ты, мол, служишь у еврея! Это невыносимо, мне приходится от тебя отрекаться.