— Так у вас, пан Станислав, и слуги нет! — возмущался он. — А кто ж вам сапоги чистит, кто воду носит?

— Лучший слуга — я сам!

— Тьфу! Так даже у меня есть мальчик! Вот до чего докатились!

— Дорогой пан Фальшевич, а чем бы я кормил мальчика, когда самому часто приходится думать, то ли вовсе без обеда обойтись, то ли пойти съесть одно-единственное блюдо, да еще какое!

— Да я на вашем месте, — не унимался наставник, — лучше бы доктором стал и вымолил у отца прощение или же пошел бы к нему хозяйничать… А что толку бумагу марать? Только люди смеются, родители гневаются, и сами вы с голоду подыхаете.

Однако как не умел Фальшевич рассказывать, так не умел и убеждать, — долго еще препирались они со Станиславом и расстались каждый при своем мнении, только свидание это, живее напомнив о доме, воскресило в душе Шарского тоску по родным.

Исполнив поручения судьи и его супруги, Фальшевич, видимо, еще какое-то время провел в Вильно, изучая по кабачкам сорта водки, пока водились деньги, — Стась несколько раз встречал его сильно раскрасневшегося и выходившего всякий раз из другого трактира, но на Немецкую улицу он больше не являлся и исчез, даже не простившись перед отъездом.

Семейство пана Адама Шарского провело в Вильно всю зиму, однако после того памятного утра у Станислава уже не было желания с ними видеться и, хотя за ним еще присылали раз-другой, он с визитом не спешил. Новые знакомства пана Адама и его стремление во что бы то ни стало войти в высшие круги общества затянули всю его семью в мир, куда бедному студенту вход был заказан. Станиславу случалось видеть, как мчал их по улице экипаж, как они приезжали на бал, в театр, но он и близко не подходил. Также пан Адам, сделав несколько попыток в первые дни после их свидания, больше за родственником не присылал — отношения полностью прекратились.

Только иногда вспоминал Стась с тоскою краткое пребывание в Мручинцах.

И вот после долгого промежутка они с паном Адамом встретились в притворе костела святого Иоанна — да так, что не разминуться. Стась все же попытался улизнуть, но родственник, удержав его за руку, строго сказал:

— Постой, мне надо с тобой поговорить.

И, хмуря брови, отвел Станислава в сторону, оперся на дорогую трость с набалдашником слоновой кости и, с трудом сдерживая свое неудовольствие, негромко заговорил:

— Богом тебя заклинаю, пан Станислав, что это ты творишь?

— Я? — воскликнул студент. — Не изволите ли объяснить, что означает ваш вопрос?

— Разве есть надобность еще объяснять? Ты же позоришь наше имя!

— Я? — опять удивился Станислав. — Но чем же?

— Я слышал, ты служишь у еврея, живешь с евреями! Никто из Шарских еще не опускался так низко!

— Просто никто из Шарских, вероятно, не нуждался, как я, в том, чтобы зарабатывать себе на хлеб, не имея иных средств к существованию.

— Но зачем же противиться воле отца?

— Ваши упреки для меня тем обиднее, — с живостью возразил Станислав, — что я слышу их из уст человека, который ведь сам отговаривал меня идти по медицинской части. Повиноваться отцу я не мог, это было выше моих сил.

Пан Адам возмущенно пожал плечами.

— В конце концов, — сказал он, — отвращение к медицине я еще могу понять и даже отчасти оправдать, но неужели не было другого выхода и надо было продаться евреям и марать себя, живя где-то у них на чердаке?

— Пан Адам, — покраснев, ответил Станислав, — марает себя только тот, кто бездельничает и ест хлеб, не политый собственным потом, труд замарать не может.