Том стихов Казимира (на презентацию он пригласил весь звездный бомонд) был признан продажными критиками бестселлером столетия, этот же том абсорбировал (согласно мнению тех же критиков) право называться наивысшим, планетарным достижением в области некоммерческого воспитания добрых чувств. Венцом учиненной с небывалым размахом рекламной кампании стала бравурная аннигиляция изданным на золоченой гербовой бумаге фуфловического «Избранного» Государственной премии и ее заокеанского аналога, престижнейшей награды «Параша» (женское имя), учрежденной белогвардейскими эмигрантами еще в 1918 году и ни разу с тех пор никому не обломившейся. Поэт-инфекционист этими судьбоносными вехами на своем пути («жалкими подачками», как он выразился) не удовольствовался. На одной из вечеринок приблизился ко мне с загадочным видом и сказал: без моей помощи ему не обойтись. Узнав, что за мероприятие намечено и в чем заключается мое участие, я захандрил. Но отвертеться не мог. На кладбище, где прежде работал (неподалеку от обелиска моей возлюбленной), оказывается, покоился прах дедушки диетологини-жирнюги, некогда широко известного (но очень скупо издававшегося) баснописца, наложившего на себя после одной из попоек руки и потому тайно, без шума и опознавательной доски, захороненного друзьями в чужую могилу (иначе самоубийце пришлось бы полеживать за оградой). Этот висельник, «повесившийся повеса», как величал его Казимир, — в знак высочайшего уважения к просветительским заслугам покойного — был выбран Фуфловичем в духовные предтечи и назначен к реанимации. Уже само обнародование места последнего пристанища самоубийцы стало сенсацией. Информационные агентства мусолили новость наперебой, скандальностью она затмила политические события первого ряда. А то, что отчубучил над усыпальницей классика ассенизатор-фекалист, превзошло самые ретивые ожидания. На хаппенинг, названный в красочной программке-путеводителе «национальной попыткой возрождения» и нареченный (в той же программке) «любовью электрической к отеческим гробам», была созвана вся мыслимая и мыслящая элита. Эксгумацию Фуфлович предварил прочтением вслух оды «К наперснику», посвященной знаменитому суицидальщику. Полузабытую и давно заброшенную могилу под стрекот телекамер раскопали (пришлось при этом разворотить и соседние), полуистлевшие, но неплохо сохранившиеся останки, встреченные дружным скандированием приглашенных, извлекли, вытряхнули из не утратившего эластичность и лишь кое-где тронутого плесенью камзола, кости бросили назад в яму, а лохмотья — в ознаменование признания неординарных литературных успехов Фуфловича — торжественно напялили на покатые плечи славного воспреемника поэтической эстафеты. Сдержанно улыбавшийся, но не могший скрыть обуревавшей радости виновник торжества опустился на колено и благоговейно хлебнул из початой четвертинки «Праздничной», а остатки выплеснул на тронутую зеленой цвилью берцовую кость, по недосмотру забытую на краю траншеи.

Многих заставила поежиться подробность: когда гроб взломали, глазам собравшихся предстал скелет, свернувшийся в позе эмбриона. По рядам прокатились ропот и смешки: дескать, бедолагу-покойника перекорежило, когда услышал фуфловические стансы. Просто ради спортивного интереса и чтобы дать укорот злым языкам и пресечь сплетню, не откладывая возникших подозрений в долгий ящик (куда всем в перспективе предстояло сыграть), разворошили еще несколько могил (далеко ходить не пришлось) — и обнаружили: деятели прошлого, коим Фуфлович посвящал эпитафии, — перекособочены, будто их колбасило в наркотической ломке!

Вдохновленный силой своего дара, Фуфлович «на бис» исполнил несколько концертных речитативов, и живые с восторгом наблюдали, как ходят ходуном и мелко дрожат кости мертвецов.