|
История не знает сослагательного наклонения в выборе наилучшего. В данном случае — метиса-мулата, бастарда-чудилы. Камер-юнкеришки. Дантес-то был в чиновничьей табели о рангах званием выше. Кроме того, неразборчивый в связях Пушкин прославился и как разносчик венерических заболеваний. Такое не изглаживается из памяти благодарных потомков. Бок его был разворочен дуэльной пулей. Лейб-медики и представители высшего света, придворные дамы и кавалеры любовались рваной раной. Из нее вываливались наружу кишки! История делегирует в бессмертие именно — обезображенных, неприглядных, вызывающих омерзение. Гоголя с его длиннющим сопливым носом и сальными волосами, уж не говорю, что славился постоянным несварением и бурчанием в желудке, посиневших в петле Есенина и Цветаеву. Размозжившего себе висок Маяковского. Отощавшего в лагерях Мандельштама. Растолстевшую до неприличия Ахматову. Сифилитка Ленина. Рябого Кобу. Пастернак был трусоват. Бродский — картав. И тунеядствовал. Бунин, по чьим стопам идет Фуфлович, гонялся за лесбиянками. Вот бы и Фуфловичу взять с него пример…
Но напрасно он на Фуфловича, а Фуфлович на себя наговаривали: лицо инфекциониста уже вполне годилось для многоразовой демонстрации с экрана: и перекошенная улыбка, и проклюнувшаяся пугающая асимметричность бровей, и глубоко, как у трупа, ввалившиеся глаза, к тому же затянутые пленкой, которой занавешивают зрачки засыпающие птицы, все это, скажу без натужной похвалы, заслуживало самого серьезного внимания. Впечатляло. Еще недавно он привлекал лишь залежами перхоти и скопившимися под ногтями траурными полосками. Теперь несусветство разрослось до вопиющей степени. После его отплытия (ах, как впечатляюще он стоял на корме и махал на прощанье грязным носовым платком!) Гондольский и Душителев предложили мне заполнить возникшую в сетке вещания поэтическую лакуну, они буквально требовали, чтобы я взял под свой патронаж передачу «Блок, шпок, Кох и его палочка» и навязывали лауреатство в конкурсе эпиграммистов «Шерочка с машерочкой»: — Не давать же шанса и награды тем, кто действительно заслужил! Но я уклонился. Отрадным казалось, что не позволяю мозгам полностью подпасть под чужое влияние. Ценил себя за независимость, умение судить отстраненно. Видел: в том кругу, куда угораздило влиться, все поставлено с ног на голову и переиначено шиворот-навыворот — и не поддавался обмишуливанию. Не понимал, какую немилость на себя навлекаю. Но до настоящей бури было еще далеко. Не ощущал ее приближения. Хотя, сам того не ведая, делал все, чтоб она разразилась. Первые порывы уже начинали бесцеремонно трепать завитые на левой половине головы кудряшки и хлестать оплеухами по правой, выбритой.
Как прознали о моих стихах? Пузатая диетологиня разгласила стыдливый секрет, я сам ей его позорно выболтал. Вот как это случилось. Рубенсо-кустодиевская бегемотша с тяжелой поступью и неподвижным взором базедовых фар липла ко мне день ото дня настырнее, баннолистнее, окружала недвусмысленным непроходимым вниманием и нарочитыми — не продохнуть — преследованиями. Если доводилось встретиться в коридоре, притискивала огромным брюхом к стене, ехали в лифте — хватала за брюки. Сопровождала домогательства волнообразными колыханиями бюста. Норовила исподтишка укусить — с воспламеняющим подтекстом. Стонала: «Впейся в меня, как в бутерброд!» — открыто признаваясь в зародившемся неравнодушии. Призывала: «Хочу потереться о твою кожу, как о занозистый забор!» — и при этом раскатисто и басовито хохотала. Однажды, взгромоздившись мне на колени (я сидел в монтажной, ожидая очереди соорудить рекламный анонс ближайшей программы), дохнула в лицо зловонным смрадом и произнесла: — Милашка, чего ломаешься? Я дернулся, сплющенный грузом жира и костей, стул подо мной затрещал и рассыпался, пытавшаяся взнуздать и оседлать меня наездница обрушилась отсыревшим карнизом старого дома и придавила каменной тяжестью. |
