На несколько мгновений оба тела оставались неподвижными. Всякий знает — наслаждение отдавать ничуть не уступает по остроте наслаждению брать. Первой пришла в себя Флоранс, она привстала на колени, словно молясь у еще курящегося алтаря, где только что ею было совершено жертвоприношение. Взгляд, улыбка, обессилено упавшие руки — весь ее облик являл собой свидетельство ее восторга.

Нечувствительная к мужской красоте, ибо она сама ощущала себя чуть ли не мужчиной, Флоранс поклонялась красоте женской. И сейчас она была охвачена одной тревогой — она опасалась, что ее своеобразная красота придется не по нраву графине, и гордыня ее страдала от этого.

И вот, когда, придя в себя, графиня в свою очередь принялась развязывать витой шнур, стягивающий пояс Флоранс, та вся затряслась, как дитя, чье невинное тельце, знакомое прежде лишь материнскому взгляду, впервые выставлено на обозрение чужим глазам.

Графиню охватило нетерпение. Восхитительным запахом веяло сквозь проймы рукавов и разрез на груди сорочки Флоранс; графиня жадно вдыхала этот пьянящий аромат, и голова ее кружилась.

— Послушай, — говорила она в лихорадочном возбуждении, — да ведь ты не женщина, ты — цветок! А раз так, то тебя надо не впивать, тебя надо вдыхать. О красавица! Просто невероятно! — воскликнула она, обнажив торс Флоранс. Кто посмеет сказать, что это волосы! Нет, шелк! Цветущие… благоуханные волосики…

И графиня принялась покусывать кончиками зубов и вбирать губами очаровательную шерстку, поднимавшуюся к ложбинке грудей, спускавшуюся, истончаясь, к животу и вновь расширявшуюся на бедрах; уходя из театра, Флоранс осыпала ее лепестками целого букета фиалок.

Наконец Одетта справилась с сорочкой и, преклонив колени перед этим чудом природы, столь невиданным, что оно казалось шедевром искусства, погрузила нос и губы в густое руно, как пчела, хлопочущая над розой.

— Признаю себя побежденной, — заявила она, — ты не только по-иному прекрасна, ты гораздо красивее меня!

И, обвив Флоранс руками, она приподняла ее и, не отрывая от ее губ свои губы, повела ее в столовую.

Обнаженные, они вошли в этот зеркальный дворец, где тысячекратные отражения их прекрасных тел перемежались с отблесками люстр и жирандолей.

Переглянувшись, они обнялись, каждая преисполненная гордостью за свою собственную красоту и красоту своей подруги; взяв со стула две белоснежные, будто сотканные из воздуха прозрачные накидки: одну шитую золотом, другую — серебром, они уселись на вишневые бархатные подушки перед накрытым столом, где в графинах из тонкого стекла сверкало жидким топазом охлажденное шампанское, которое им предстояло отведать из одного бокала и еще много-много раз из губ возлюбленной.

Обнявшись, обе приблизились к кровати. Рядом стоял ночной столик из белого мрамора — он представлял собой усеченную колонну, внутри которой пряталась изысканная вазочка из севрского фарфора. Графиня поставила на столик корзинку, Флоранс — кубок. Взглянув друг на друга, они словно искали ответ на вопрос: кто начнет первой?

— Ах, на этот раз, — проговорила графиня, — слава Богу, пробил мой час.

Видимо, притязания графини показались Флоранс вполне справедливыми: она молча прижала губы к губам графини и, одарив ее пылким поцелуем, покорно улеглась на спину, раскинув ноги.

На миг графиня застыла в немом восхищении перед странным телом, соединяющим и мужскую, и женскую привлекательность; взяв золотой гребень с бриллиантами, поддерживавший ее волосы за ужином, она соорудила из него диадему для этого милого божества, этой таинственной Исиды, которой, первой среди всех богинь, поклонялись, называя ее чудесным именем Урания.

Бриллианты и золото поблескивали, затерявшись в черном меху, где зубья гребешка увязли до самого основания, так и не достигнув отверстия, которое графиня так страстно хотела отыскать.