Вот потому-то принесенная Митей Цапиным скрипка была из футляра вынута, но быстренько обратно и вложена. Сам же футляр поехал по полу под стол.

Ну а заглянуть в узкое пространство между чехлом и футляром, где обычно собирался всякий хлам – письма, наброски мыслей, расписание занятий – и в которое я часто совал паспорт или студенческий, мне и в голову не пришло.

Не пришло потому, что вместо готовой скрипки мне хотелось трогать и ласкать скрипку еще не созданную, и при этом свою собственную.

Вынув из тумбочки все, что удалось выточить за последние дни, я принялся будущей скрипкой восхищаться. Ну а вслед за восхищением стали являться в голове моей разные ненужные сравнения.

Выше грушевой шейки и ниже ее вдруг «довыстругалось» в воображении тело женщины-скрипки. Стало ясно:

головка скрипки – это, конечно же, голова женщины: крупно завитая, сумасбродная;

колки скрипичные – черные, тугие кудряшки;

шейка скрипки – тут было ясно без слов;

колковая коробка – вместилище для самой симпопонской, какую только можно себе представить, мордашки;

обечайка – женский бочок, круто-выгнутый, нежный;

гриф скрипичный – черный футуристический галстук на теле полуодетой скрипачки;

струнодержатель – темный треугольник волос, проглядывающий сквозь лаковый блеск нижней юбочки;

дека верхняя, она же передняя – целый континент, Передняя Азия;

дека задняя – это, само собой, Азиопа;

эфы резонаторные – вырезы по бокам платья у тех, на ком оно надето;

пуговица скрипичная, с плотно вошедшим в нее перламутровым гвоздиком, – последняя преграда, но уже не на одежде, на теле…

Поэтому, когда, тихо стукнув костяшками пальцев, кто-то вошел в комнату, я, даже не открывая глаз, понял: О-Ё-Ёй! Девушка-скрипка! То есть девушка, часто переходившая в моих мыслях из состояния деревянного в состояние чутко-телесное.

Как слепец – выставив перед собой растопыренные пальцы – двинулся я девушке-скрипке навстречу.

Вошедшая, однако, оказалась всего лишь Лялей Нестреляй.

Это тоже было неплохо. Но это все же было не то. Возможно, дело было в Лялиной, как она сама выражалась, «корме». Корма была шире, чем страна моя родная, и если какой инструмент и напоминала, так это, без сомнения, контрабас.

– Хох, – сказала Ляля, – ты, я вижу, совсем дошел до ручки. К тебе входит царственная еврейская девушка, а ты с похмелюги глаз разодрать не можешь!

– Понимаешь, Ляля… – Я хотел привести пару скрипично-философских аналогий и частично рассказать про женщину-скрипку.

Однако Ляля уже расстегнула верхнюю пуговицу своей крепдешиновой кофточки, и все (тогда очень далекие, а теперь близко знакомые русской душе) запахи Финикии и Палестины хлынули мне в ноздри и в широко открытый рот.

Через минуту-другую я понял: никаких аналогий не надо! Незачем думать и о женщине-скрипке. Разница между живым человеком и выдумкой о нем оказалась велика, оказалась объемна.

Я хотел было эту разницу как следует обдумать, но не успел. Потому что Ляля уже начала свои арабо-израильские, частью открыто военные, а частью скрыто партизанские действия.

Одна рука ее изображала нежных и стойких соотечественников-израильтян, другая – трусоватых и грубых арабов.

– Это еврей, евреёнчик, – щебетала толстая Ляля, правой рукой перебирая мои волосы. – А это араб, араб! – Рраз! И левая Лялина рука резковато сжимала мою ногу выше колена. – Это опять еврей, евреёнчик. – Правая рука тихо подбиралась к уху.