|
.. Еще в 1340 г. преподаватели юридического факультета Парижского университета письменно постановили, что претендовать на место в науке следует лишь тогда, когда имеешь что-то за спиной: «Мы полагаем, что там, где отсутствует фундамент, нельзя производить надстройку, и что не через нарушение последовательности степеней, а постепенно и своевременно должно восходить к более высоким должностям и наукам. И так как грамматика, логика, физика и прочие низшие науки есть путь и основание к другим, более высоким знаниям, устанавливаем и предписываем, что никто не должен допускаться к степени бакалавра канонического права на юридическом факультете в Париже, сколько бы он ни слушал декретов и декреталий, если он сначала не будет достаточно тверд в начальных знаниях». Увы, с изучением Библии обстоит наоборот — народишко с простодушным цинизмом бросается выдвигать «эпохальнейшие» гипотезы на библейские темы, не получив предварительно и капли «начальных знаний»... Последним грешком страдал и Лев Толстей, которого в свое время отлучили от церкви за конкретные еретические прегрешения. Вольнодумствующий граф в гордыне своей начал буквально кроить Евангелие на кусочки и с важным видом объяснять: вот в этот эпизод он верит, а этому у него доверия нет... Вот и отлучили — за ересь. Мне попался любопытный документ: воспоминания игумена Оптинского скита отца Феодосия, относящиеся к осени 1908 г.: «Бес в образе Льва Толстого. Собралась собороваться группа богомольцев, душ четырнадцать, исключительно женщин. В числе их была одна, которая собороваться не пожелала, а попросила позволения присутствовать зрительницей при совершении таинства. По совершении таинства, смотрю, подходит ко мне та женщина, отводит меня в сторону и говорит: — Батюшка, я хочу исповедаться и, если разрешите, завтра причаститься и у вас пособороваться. На другой день я разрешил ее от греха, допустил к причастию и объяснил, чтобы она собороваться пришла в тот же день часам к двум пополудни. На следующий день женщина эта пришла ко мне несколько раньше назначенного часа, взволнованная и перепуганная. — Батюшка, — говорит, — какой страх был со мною нынешнею ночью! Всю ночь меня промучил какой-то высокий страшный старик, борода всклокоченная, брови нависли, а из-под бровей такие острые глаза, что как иглой в мое сердце впивались. Как он вошел в мой номер, не понимаю: не иначе, это была нечистая сила... — Ты думаешь, — шипел он на меня злобным шепотом, — что ты ушла от меня? Врешь, не уйдешь! По монахам стала шляться да каяться — я тебе покажу покаяние! Ты у меня не так еще завертишься: я тебя и в блуд введу, и в такой грех, и в этакий... И всякими угрозами грозил ей страшный старик и не во сне, а въяве, так как бедная женщина до самого утреннего правила — до трех часов утра — глаз сомкнуть не могла от страха. Отступил он от нее только тогда, когда соседи ее по гостинице стали собираться идти к правилу. — Да кто же ты такой? — спросила его, вне себя от страха, женщина. — Я — Лев Толстой! — ответил страшный и исчез. — А разве не знаешь, — спросил я, — кто такой Лев Толстой? — Откуда мне знать? Я неграмотная. — Может быть, слышала? — продолжал я допытываться. — Не читали ли о нем чего при тебе в церкви? — Да нигде, батюшка, ничего о таком человеке не слыхала, да и не знаю, человек ли он или что другое». «Таков рассказ духовника Оптиной пустыни, — заключает церковный комментатор. |
