Тем более тут такой поворот. Тащим субчика и его груз к жандармам. Похоже, тут не только агитация, а дела, куда посерьёзней.
— Да уж… — вздыхает журналист. — Честно скажу, не ожидал такого…
— Не вы один такой. Жизнь полна сюрпризов.
Ловлю рикшу, запихиваю обеспамятевшего Всяких в возок. «Водитель» смотрит на меня испуганными глазами.
Объяснять, что к чему совсем не обязательно, но меньше всего хочется, чтобы об инциденте прослышала, как минимум, китайская часть города.
Вряд ли ячейка эсеров взаимодействует с аборигенами, скорее всего, это абсолютно непересекающиеся миры, но осторожность — моё второе имя, как любят говорить американцы в кино.
— Господин вольноопределяющийся почувствовал себя плохо…
Рикша понимающе кивает.
— Владимир Алексеевич, давайте за нами к жандармскому участку.
— Да-да…
Часовой у входа в отделение местной «гэбни» удивлённо наблюдает, как мы с дядей Гиляем выгружаем бесчувственного Всяких из повозки.
— Господин штабс-ротмистр на месте? — спрашиваю я.
— Так точно! У себя в кабинете, — рявкает часовой, продолжая удивлённо хлопать глазами.
— Мы к нему… По делу.
Должно быть, голос мой звучит вполне убедительно, поскольку нам не препятствуют.
Часовой отходит в сторону.
— Благодарю за службу, — хвалю его.
Втаскиваем всё ещё не очухавшегося Всяких в участок. Дядя Гиляй не только помогает, но ещё и тащит на плечах сидор с динамитом.
Стучу в дверь кабинета Сухорукова.
— Входите.
Сгружаем вольноопределяющегося на один из стульев.
— Николай Михайлович… Господин ротмистр… Что тут происходит⁈ — недоумевает жандарм.
— Владимир Алексеевич, покажите…
Гиляровский кладёт на стол штабс-ротмистра сидор.
Сухоруков заглядывает внутрь и резко отшатывается.
— Тол?
— Он самый. А вот это — эсер, который вёл подпольную агитацию в моём эскадроне, — киваю на Всяких. — Мы узнали о нём буквально вчера и решили проследить. А сегодня машинист состава из Мукдена передал ему вот этот вещмешок, и что-то мне подсказывает — не для рыбалки.
— Есть все основания полагать, что господин вольноопределяющийся не только эсер и агитатор, но ещё и террорист, — добавляет масла в огонь Гиляровский.
— С ума сойти! — багровеет Сухоруков. — Его необходимо срочно же допросить…
— Допросите, как только очухается. С этой секунды он ваш целиком и полностью. Только… Модест Викторович, могу я попросить вас об одном одолжении?
— Просите всё, что угодно, Николай Михалыч. Я ваш должник!
— Поскольку затронута честь моего эскадрона, позвольте мне и Владимиру Алексеевичу принять участие в расследовании и дальнейших действиях.
— Разумеется. Но, исключительно, неофициальным образом, — легко соглашается жандарм.
— Нам этого вполне достаточно, — так же легко соглашаюсь я.
Пусть все лавры и все плюшки достаются жандармам. Ничего не имею против.
— Я рад, что вы — один из тех немногих офицеров, которые понимают всю серьёзность такого рода вещей, — пожимает мне руку штабс-ротмистр. — Большинство, к моему глубокому сожалению, считают ниже своего достоинства сотрудничать с нами.
Что есть, что есть. Господ в голубых мундирах в армии недолюбливают.
Чтобы пробудить сознание незадачливого революционера, пускаем в ход нюхательную соль — та ещё гадость!
Всяких вздрагивает, словно по нему пробежал электрический ток, замечает напротив себя жандармского офицера и тут же обмякает. |