Поскольку в «Париже» наши «фейсы» уже засветились, а дядя Гиляй — чересчур колоритный персонаж, его к этой стадии операции не привлекают, а меня ведут в специальную комнату при жандармском участке, где лично сам штабс-ротмистр накладывает на моё лицо грим и нахлобучивает на голову парик.

Когда вижу своё новое «я» в зеркале, не могу не поаплодировать искусству гримёра господина Сухорукова. На меня смотрит одутловатое лицо чиновника средней руки и почтенного возраста.

— Да вам бы в театре работать! Цены бы вам не было!

— Ещё успеется. Вот выпрут в отставку, тогда и подумаю насчёт театра, — улыбается он.

Себя же он превращает в эдакого разбитного молодца-приказчика. Особенно ему удаётся прилизанная причёска и щедрая россыпь веснушек на лице.

— Хорош! Определённо хорош! — вертясь как дамочка перед зеркалом в примерочной, провозглашает Сухоруков.

В «Париж» мы приходим заранее, по одному. Наводим справки насчёт свободных мест, получаем отрицательный ответ и в скорбном расположении духа перемещаемся в кабак при гостинице.

И пусть у входа висит табличка, что перед нами «ресторан», назвать это небогоугодное заведение таким термином язык не поворачивается. Кабак — он и есть кабак, даже если на вывеске написано другое.

Посетителей немного, свободных мест полно — занимай любое. По договорённости садимся за разные столики, но так, чтобы могли при необходимости перекинуться словом.

Делаем заказы.

Сегодня я успел только позавтракать, так что обед будет в самый раз, хотя цены тут, конечно, кусаются.

Ничего, штабс-ротмистр обещал всё оплатить за счёт своего управления.

Появляется Всяких.

Мы хорошо с ним поработали. Он не выглядит запуганным, ведёт себя вполне естественно, словно и не было ареста и последующих разговоров.

Половой с перекинутым через руку полотенцем столбиком встаёт возле него, внимательно выслушивает и убегает на кухню.

Сам же вольноопределяющийся достаёт портсигар, выбивает из него папиросу и начинает курить. Рядом лежит свежая газета.

Кухня в ресторации на китайский манер неторопливая, блюда готовятся целую вечность.

Сухоруков плещет себе в стопочку водки из графинчика, залпом опрокидывает без всякой закуси.

Я же прихлёбываю морс, разведённый до состояния колодезной водицы.

И мне с моего места, и жандарму хорошо видна спина Всяких.

Вольноопределяющийся закуривает уже третью папиросу.

Голову начинают посещать разные тревожные мысли. А что, если тот, кого мы ждём, сегодня не придёт. Ну мало ли — заболел, по делам уехал… Всякое в жизни бывает. Ну не сидит же он, как привязанный и не ждёт каждую секунду заветной весточки.

В ресторацию входит новый посетитель: немолодой мужчина в чёрной форменной тужурке инженера путей сообщения.

Сначала замирает, осматриваясь, потом решительно подходит ко Всяких.

Жандарм заметно напрягается.

— Прикурить не найдётся? — доносится голос инженера.

Прикурив от зажигалки вольноопределяющегося, железнодорожник уходит вглубь ресторации и остаётся там.

Ложная тревога, понимаю я и едва не «зеваю» следующего гостя заведения. На сей раз это офицер — капитан-артиллерист.

Тоже, отнюдь не молод, около сорока, острая бородка клинышком, монокль, крючковатый нос.

Наш клиент или опять мимо?

Капитан обводит зал внимательным взглядом, а затем оказывается возле вольноопределяющегося. Что-то говорит, причём, словно себе под нос, я не могу различить слова, только отдельные звуки.

Всяких отвечает, капитан удовлетворительно склоняет подбородок и присаживается к нему.