Отпускать экипаж мы не стали: кто знает, во сколько мест ещё предстоит сгонять за сегодня. Кучер остаётся дремать на козлах.

Гостиница походит на разворошенный улей: двери то и дело хлопают, впуская и выпуская всё новые и новые партии постояльцев — как военных, коих было большинство, так и редких гражданских.

Никого из них ни я, ни Гиляровский не знаем.

Сама по себе гостиница состоит из нескольких перестроенных фанз. Более-менее приличная выступает в качестве лицевой, в ней же расположен «ресторан», его кухня источает не самые аппетитные ароматы, пахнет, а если уж совсем честно — воняет кислятиной и прогоревшим жиром.

Другие фанзы, попроще, разделены дощатыми стенами на «нумера». Тонкие просвечивающие стены в них покрыты извёсткой или дешёвыми обоями со следами десятков раздавленных клопов и прочей мелкой живности.

— Тот ещё вертеп, — соглашается с моей невысказанной мыслью об этом месте Гиляровский. — Поверьте, в «Интернационале» немногим лучше.

— Охотно верю.

Возле «ресепшена» толпится с полдюжины желающих заселиться. Лица у всех крайне недовольные, если не сказать больше — озлобленные.

Я было хотел встать в очередь, но Гиляровский отрицательно качает головой.

— Не стоит, Николай Михалыч. До вечера простоим, а у нас времени в обрез.

Действительно, сервисом тут и не пахнет. Персонал «Парижа» откровенно зевает и манкирует обязанностями. На обслуживание одного клиента уходит с полчаса, если не больше. Отсюда злые и кислые мины постояльцев.

Гиляровский манит пальцем пацана-китайчонка, служащего при гостинице носильщиком.

Несмотря на низкий рост и крайнюю худобу, мальчишка таскает на себе груды баулов и чемоданов без особого напряга.

— Скажи-ка, любезный, где я могу увидеть хозяина этого заведения?

Между пальцами журналиста блестит кругляш монеты.

Только это подвигает пацана подойти к нам.

— Тама хозяина! — тычет пальцем он на конторку чуть в стороне.

За ней стоит толстый китаец и что-то чиркает пером в толстой книге. Вид при этом у него возвышенный, словно не заполняет скучные строки прихода-расхода, а сочиняет поэму.

— Деньга давай… — напоминает о себе носильщик.

— Получи, — Владимир Алексеевич без сожаления расстаётся с мелочёвкой.

Хозяин не сразу удостаивает нас вниманием. Не помогает даже лёгкое покашливание и прочие намёки. Мы для него будто невидимки.

Гиляровский не выдерживает первым.

Он захлопывает тетрадку владельца гостиницы, а когда тот бросает в сторону журналиста удивлённый взгляд, растягивает рот в улыбке.

— Доброго дня, милейший! Мы — друзья господина Соколово-Струнина. Царствие ему небесное!

— Сем могу слузить? — к счастью, китаец более-менее сносно владеет русским, и мы обходимся без толмача.

Минут пять втолковываем ему, что нас крайне интересует, с кем общался ныне покойный Яков Семёныч, кто к нему приходил…

— Зенсины? — чешет затылок хозяин. — Зенсин сюда низя. Ни-ни…

— Почему? — удивляюсь я.

— Зенсины — всегда скандал. Особенно, если есть руски офицел.

— Да, но… — собираюсь сбросить его — а как же горничные и прочая прислуга женского рода, но тут замечаю пару китаянок в строгих европейских нарядах, даже в почти белых фартуках, и понимаю, насколько радикально решена эта проблема в «Париже»: если внешний вид не обманчив, никого моложе лет шестидесяти среди слуг-женщин — нет.

Так что вряд ли господа офицеры устраивают из-за них скандал.

Но в одном хозяин «Парижа» прав: в городе на одну представительницу прекрасного пола, независимо от того, русская она, китаянка или кореянка, приходится несколько сотен изголодавшихся по женской ласке мужиков, так что эксцессов хватает.