На самом деле, его письмо меня так разволновало, что я потом и вечером о нем думал. О письме и о самом этом суеверном поляке.

И я немного покопался в его досье и обнаружил, что в юности он много путешествовал и вроде как стал кем-то наподобие специалиста по всякой замороченной мифологии. Кроме того, ребята замечали, что, когда появлялись густые туманы, а уж особенно после того, как мы вытащили со дна каменные звездочки, он осенял свою грудь странным знаком. Не крестом, как говорили те, кто это видел, а пятиконечной звездой! И я снова перечитал его письмо.

А потом у нас был выходной. Я сидел на главной палубе и спокойно курил трубку. Табачок, знаешь ли, помогает мне сосредоточиться. Только-только начало смеркаться, как случилось то… происшествие.

Робертсон, наш монтажник, поднялся на середину вышки, чтобы затянуть расшатавшиеся болты. Только не спрашивай меня, откуда взялся туман. Понятия не имею. Затянуло все туманом мгновенно. Он наплыл с моря — плотная серая пелена. И видимость сразу упала до нескольких футов. Только я крикнул Робертсону, чтобы он спускался и уж отложил свою работу на утро, как он завопил, и я увидел, как вспыхнул посреди серой мглы его фонарик (он его небось включил, как только появился туман). В следующее мгновение фонарик упал на палубу, в открытый люк, а следом за фонариком упал сам Робертсон. Он сквозь люк пролетел, едва на задев края. Потом послышались два всплеска — тихий и погромче. Фонарик и Робертсон упали в море. Робертсон начал орать, как безумный, в тумане, ну и я, и все остальные поняли, что он живой, о палубу не расшибся. Мы сразу спустили на воду плотик. Минуты две прошло — и двое парней уже были на воде. Все ни капли не сомневались, что ребята Робертсона выловят. И сам он, между прочим, был превосходным пловцом. И парни на плотике только весело ржали… пока Робертсон не начал кричать!

Я это в том смысле пишу, что кричать можно по-разному, Джонни. Робертсон кричал не так, как кричат утопающие.

Словом, не выловили его. А туман исчез так же быстро, как появился. К тому моменту, как плотик коснулся воды, погода снова стала ясная — и видимость хорошая, нормальная для ноябрьского вечера. Вот только монтажника нашего нигде не было видно. Видно было совсем другое. Вся поверхность моря стала серебряной… столько собралось рыбы!

Рыба! Крупная и мелкая — всякая, какую только можно себе представить! А вот вела себя рыба странно: рыбки словно пытались выброситься на плотик. Как только стало ясно, что Робертсон утонул, я дал команду срочно притянуть плотик к платформе. Джонни, зуб даю: больше никогда не стану есть рыбу.

В ту ночь я почти совсем не спал. Ты меня знаешь: я человек не железный. Да, конечно, работа в море, на буровой, так изматывает, что засыпаешь, несмотря ни на что. А мне никак не спалось. Я ворочался с боку на бок и все время прокручивал в уме все эти… странные происшествия — заморочки с приборами, странное поведение рыб, письмо от Борзовского и, наконец, само собой, ужасную гибель Робертсона. Мне в итоге стало казаться, что у меня голова вот-вот от этих мыслей треснет.

На следующее утро снова прибыл вертолет, и Уэс Этли ворчал из-за того, что ему пришлось вылетать к нам второй раз за два дня. Он привез выпивку и все прочее для намеченной на следующий день вечеринки. Как ты знаешь, у нас всегда на борту праздник, когда мы обнаруживаем месторождение — а на этот раз геологические образцы предсказывали, что находка будет отличной. К тому дню пиво у нас уже два дня как закончилось — плохая погода не позволяла Уэсу доставлять нам хоть что-то, кроме почты. Я сам был весь на нервах. Ну ты меня знаешь, Джонни. Я пробрался в столовую и взял себе несколько бутылок. Потом из окошка кладовки я увидел улетающий вертолет и серое, как свинец, небо, какое-то страшноватое, и мне показалось, что неплохо было бы хорошенько надраться.