— Этот процесс… — эхом откликнулась Макали и снова подошла к постели больного. А потом, глянув на Хамида поверх безжизненного, как бревно, тела, спросила тихим хрипловатым голосом, положив обе руки на живот:

— Что я ношу в себе?

— Ребенка, — не колеблясь, ясным голосом ответил Хамид.

— Какого ребенка?

— А это имеет значение? Она промолчала.

— Это такой же твой и его ребенок, как ваша дочь Иди. Ты знаешь, что она за ребенок?

И Макали не сразу, но ответила:

— Она такая же, как я. У нее не янтарные глаза.

— А если б они были янтарные, ты разве меньше бы ее любила?

— Нет, конечно.

И она надолго умолкла. Стояла, смотрела сперва на мужа, потом в окно, потом вдруг подняла глаза и посмотрела прямо на Хамида.

— Значит, ты приехал, чтобы об этом узнать, — твердо сказала она.

— Да. И оказать ту помощь, какая в моих силах.

Она кивнула:

— Спасибо.

И он, согласно здешнему обычаю, приложил руку к сердцу.

А Макали заняла свое прежнее место у постели больного и глубоко, но очень тихо вздохнула, так тихо, что он с трудом этот вздох расслышал.

С трудом разлепив губы, Хамид воскликнул — но лишь про себя: «Он слеп и глух, он ничего не чувствует! Он не знает, здесь ты или нет. Он — просто бревно, кусок дерева, и тебе нет нужды так мучить себя, без конца бодрствуя у его постели!» Так и не произнеся вслух ни одного из этих слов, он снова сжал губы и продолжал молча стоять возле нее.

— Долго еще? — спросила она своим обычным тихим голосом.

— Не знаю. Та перемена… произошла очень быстро. Так что, наверное, теперь уже скоро.

Она кивнула. И положила руку на руку мужа, поглаживая своими легкими теплыми пальцами его продолговатую, сильную, безжизненную кисть.

— Однажды, — сказала она, — он показал мне пень одного из старших, того, что рухнул давным-давно.

Хамид кивнул, вспомнив ту солнечную прогалину в роще и ту дикую розу.

— Он сломался пополам во время сильной бури, хотя ствол у него давно уже подгнил… Он был очень стар, он был древнее всех остальных, и здесь даже не были уверены, кто именно… чье имя… С тех пор ведь прошло немало столетий. Корни его по-прежнему оставались в земле, но ствол сгнил. Вот порыв ветра и сломал его. Но пень-то остался. И было видно… Он мне показал… — Она снова немного помолчала. — Там были видны кости. Кости ног. Прямо в стволе этого дерева. Они были похожи на куски слоновой кости. Они были там, внутри. И сломались вместе с деревом. — Она опять умолкла. Потом сказала: — Так что они все-таки умирают. В конце концов.

Хамид кивнул.

Снова оба довольно долго молчали. Хамид почти машинально наблюдал за раненым, но так и не смог заметить, как поднимается или опускается грудь Фарре.

— Ты можешь теперь идти, куда хочешь, Хамид-дем, — ласково сказала ему Макали. — Я уже совсем пришла в себя. Спасибо тебе.

Он пошел в свою комнату. На столе под лампой, когда он ее зажег, обнаружилось несколько сухих листков. Он подобрал их возле той тропы, что проходит по опушке Старой рощи, где растут старшие деревья. Несколько сухих листков, тонкая веточка. А каковы их цветы и плоды? Этого он не знал. И сейчас стояло лето, период между цветением и созреванием плодов. Но с живого дерева он бы не осмелился сломать ни одной, даже самой маленькой веточки, сорвать хотя бы листик.

За ужином, сидя за одним столом с другими обитателям Фермы, Хамид встретился глазами со старым Паском, который спросил у него своим рокочущим басом:

— Доктор-дем, он превращается?

— Да, — сказал Хамид.