* *

Элинор казалось, что боль разорвет ее сердце надвое. Невыносимо было видеть живое лицо отца на портрете, каким он был до того, как роковая болезнь стала разрушать его. Невыносимо было сознавать, что он ушел навсегда и никогда больше она не увидит его, не поговорит с ним, не услышит его голос.

Боль, однако, постепенно отпускала ее, словно уходила, смытая слезами. Элинор чувствовала, как успокоение и тепло наполняют ее сердце. Что-то настойчиво возвращало ее к жизни, говорило ей, что она должна позволить уйти горьким воспоминаниям, что у нее теперь есть ради кого жить и кому отдавать свою любовь. Последние всхлипы затихли, Элинор прижалась щекой к влажному от ее слез плечу мужа и закрыла глаза, ощущая покой, которого так давно уже не знала.

– Хорошо же я веду себя в первый день Рождества, – наконец прошептала она.

– Только так вы и должны были встретить этот день, – успокоил ее граф. – Проститься с отцом, которого вы так любили. Лучше всего было сделать это в Рождество.

Элинор подняла голову, вытерла ладонью мокрый нос и посмотрела на мужа.

– Вы так хорошо все понимаете и так добры, – промолвила она. – А ведь вы должны меня ненавидеть. О, как я, должно быть, ужасно выгляжу! И нос красный и мокрый.

Граф вынул свой носовой платок и, отстранив ее протянутую руку, сам осторожно промокнул платком ее заплаканное лицо, а затем отдал платок ей, чтобы она хорошенько высморкалась.

– Носик действительно покраснел, – проговорил он и, склонив голову набок, лукаво посмотрел на жену. На его лице играла добрая улыбка. – И все же вы по-прежнему красивы. Вам уже лучше?

Элинор кивнула:

– Да, лучше. – Но ей стало неуютно, когда он отнял руки. Она с надеждой посмотрела на него. – Вы действительно верите в то, что мы нравимся друг другу?

Граф утвердительно кивнул и еще раз улыбнулся.

– Вначале было ужасно, не правда ли?! – воскликнула она.

– Тут мы оба виноваты, – рассудительно сказал граф. – Помимо того, что мы ничего не знали друг о друге да и не хотели этого брака, мы вдобавок ко всему были еще ужасно предвзяты друг к другу, и Бог знает что каждый думал о другом. Словно все аристократы и люди торгового сословия совершенно одинаковы, как горошины в стручке. Какими глупыми мы были, вам не кажется?

– Да, – несколько неуверенно согласилась Элинор. – Но Доротея Лавстоун…

– …хорошенькая, избалованная и немного глуповатая светская барышня, – перебив ее, добавил граф. – Сейчас я даже не вспоминаю о том, что когда-то она мне нравилась.

– О! – вздохнула Элинор.

– Кто-то, кажется, дядя Сэм, категорически запретил открывать рождественские подарки до завтрашнего утра. Но я хочу сейчас, сегодня же, вручить вам свой подарок. Это, в сущности, совсем не рождественский подарок, потому что я купил его для вас сразу же после свадьбы, желая, как мне в то время казалось, искупить свою вину перед вами, но так и не осмелился вручить его вам. Теперь я рад, что не сделал этого, ибо тогда он не значил бы столько, сколько значит сейчас.

Он достал из кармана совсем небольшую бархатную коробочку, гораздо меньше той, в которой был отцовский медальон, и протянул его Элинор. Открыв ее, она увидела кольцо с бриллиантом.

– Всего один драгоценный камень в золотой оправе, – сказал граф. – Мне он показался таким, прекрасным, и я не захотел, чтобы его обрамляли другие камни. Тогда я еще не сознавал, что он будет похож на мою жену, одну и единственную.

Когда Элинор подняла глаза на мужа, они были полны слез. Взяв кольцо, граф надел его на ее палец рядом с обручальным, которое, как он помнил, так неохотно надевал на непокорный палец невесты при венчании в церкви.

– Спасибо, – прошептала Элинор, не зная, благодарит она его за кольцо или за добрые слова.