Чтобы ты выполнял заказы Крепости.

Помнишь, Питер, как ты верил, что участвуешь в программах психологической поддержки?

Тогда я сказала себе — вот тот парень, что мог бы стать отцом моих детей. Наших детей.

Я даже размечталась, что смогу тебя после совершеннолетия забрать из Крепости, и к тому времени изобретут какие-нибудь новые протезы, и мы сможем купить дом в Джексонвилле, по крайней мере, там я хоть кого-то знаю… Знала когда-то. Я ведь так немного успела повидать, даже по сравнению с тобой. Я люблю тебя, Питер.

А потом мы полетели с мамой на курорт, к океану. Целый месяц! Господи, какая я была счастливая, я почти забыла о своем уродстве. Правда, мне никогда уже не суждено носить открытые купальники, и нельзя загорать, и ходить без солнцезащитных очков. А еще мне нельзя переохлаждаться, и глотать соленую воду, и ударяться, и еще много чего не положено… Они же никогда толком не представляли, что мне может навредить. Но все равно, несмотря на запреты, я чувствовала себя настоящей голливудской звездой: никаких душных палат, запертых дверей, и столько улыбающихся лиц вокруг! Когда вернулись, меня проверили. И сразу начали готовить к новой операции, все пошло по старому. Мамочка пришла ко мне и делала вид, что все в порядке. Это ерунда, это в последний раз, повторяла она, но я понимала, что она лжет, и мне это было больнее всего. Лучше бы они резали меня без наркоза.

— Что у меня опять выросло? — спросила я. Она сделала вид, что не поняла вопроса, но вся побелела.

— Мама, что у меня опять выросло лишнее? Еще одна почка, или желудок?

— Откуда ты знаешь? — Она растерялась, но быстро взяла себя в руки.

Мама у меня — настоящий профессионал, ее не так-то просто смутить. И у нее, в отличие от меня, никогда не дрожат руки. Может немножко дергаться глаз, или появляются капельки пота над верхней губой, но руки не дрожат. Сикорски, когда не в себе, он прячет руки в карманах, чтобы никто не видел, как он трет пальцы, словно сдирает старую ороговевшую кожу. Мамочка держит руки на коленях, ногти у нее всегда ровные, коротко подстриженные, а кожа на ладонях почти белая от специальных составов.

Я старалась не глядеть на ее руки, чтобы не представлять, как она выглядит в шапочке и маске. Мама не участвует, когда оперируют меня, наверное, так положено по врачебной этике. А может быть, она боится, что случайно дернет рукой…

Я представляю, как мамочка поднимает ладони, и ей надевают тонкие перчатки, а затем вспыхивает лампа, что не дает тени, и для того, кто привязан к столу, остаются только висящие в белизне глаза. Внимательные и холодные, как глаза боа, загнавшего в трясину дрожащего детеныша тапира. Змея неторопливо кружит возле увязшего в тине зверька, слушает заполошную трескотню маленького сердечка. Она не торопится, она получает удовольствие от охоты…

Поверх розовых резиновых перчаток скатываются капельки крови. Кровь стекает, а промежутки между резиновыми пальцами становятся почти черными, но блестящее лезвие держится крепко и точно по нанесенному рисунку входит под кожу… Затем одни нависшие над разрезом глаза встречаются с другими, шапочки удовлетворенно кивают, а розовая перчатка опускается вниз. Две пары глаз пристально разглядывают трепещущий живой комок, что-то невероятно увлекательное, что-то лишнее, рудимент… Я слышала, как доктор Сью сказала, что мамочка прекрасно оперирует.

Мама пообещала, что обо всем со мной поговорит. Раз уж я и так подслушала, то нет смысла скрывать, они просто хотели меня поберечь.