Я честно спросил себя, что я, на самом деле, умею такого, что могло бы принести мне независимость, деньги и превосходное медицинское обслуживание. И не осмелился себе признаться.

В то время я не знал, что мной уже интересуются. Люди из Фонда прокручивали пленки с записями моей болтовни. О гномах и драконах. О вирусах с упавшей кометы и плотоядных деревьях с Венеры.

Эти парни кое-что засекли. Они держали след не хуже натасканных гончих.

Они решили познакомиться со мной поближе.

5. РУДИМЕНТ

Питер, знаешь, какое мое самое первое воспоминание?

Игла.

Что помнят нормальные дети? Улыбку матери, наверное. Или как они играли в манеже. Сложно сказать, я не помню, чтобы начинала с обыкновенных игрушек. Моими первыми игрушками были всевозможные предметы совсем из другой области.

Я помню иглу, потому что с нее началась боль. Не так давно я спросила мамочку: какое право вы имели так мучить ребенка? Может, у меня из-за вас теперь неизлечимый невроз? Вот ты, Питер, прочитал мне столько захватывающего про неврозы и другие отклонения, что я поверила. У меня невроз, связанный с детскими комплексами. Но что мне не грозит, так это комплекс про того древнего парня, который убил отца. Ты так здорово рассказывал, а я опять позабыла…

Они тыкали мне в руку иголкой, чтобы определить скорость отторжения инородного тела и скорость регенерации сосудов. Очень красиво, не правда ли? Словно речь идет о крысе…

Мне, наверное, годика три или три с половиной. Мама отвлекает меня какой-то яркой игрушкой, говорит что-то вымученно-веселое, в то время как двое, за занавеской, занимаются моей онемевшей рукой. Страх номер один в моей жизни — люди в марлевых масках. Их глаза — словно пара донных рыб, что обитают на страшной глубине. Они плавают в сумрачном, сдавленном пространстве, они живут отдельной, равнодушной жизнью между надвинутыми на лоб шапочками и повязкой, закрывающей рот и нос. Они еще не начали ничего делать, а я уже стонала или подвывала. Каким-то образом я ухитрялась не разреветься. Ты представляешь, Питер, я не хотела, чтобы мама почувствовала себя неловко из-за того, что я такая плакса!..

Я же не знала тогда, что мамочка с ними заодно.

Они мне не делали больно. Я бы запомнила, если бы было очень болезненно. И впоследствии процедуры, подобные этой, происходили неоднократно. В последние годы я уже перестала обращать внимание…

Мама крутила у меня перед носом каким-то идиотским котенком, или слоненком. Я отлично его запомнила: у зверя были выпученные глаза, словно ему врезали между ног, или он подавился рыбной костью. Ума не приложу, кто придумывает такие игрушки, что ребенок может испугаться в темноте!

— Смотри-ка, Бобби говорит Дженне «Приветик!» — отвлекала меня мамочка. А я все равно постанывала, потому что за белой простынкой шевелились две тени в масках. Они меня привязали к столу, такой огромный стол, как в Голубой перевязочной, и прямо над головой висела шестиглазая лампа.

Я чувствовала, как они трогали мою руку, привязанную отдельно, а затем появлялась игла. Шприц я не видела, но точно предвосхищала момент, когда он должен был воткнуться мне в кожу. Один раз, и другой. После этого рука онемела, я не чувствовала ее почти до плеча. И эти двое, в масках, могли делать то, что задумали. Потом они фотографировали, а я билась в кожаных петлях. А мама целовала меня и плакала.

Хорошо, что им хватало ума спрятать за простыней то, чем они занимались. Наверное, в три года я лишилась бы рассудка, а сейчас могу лишь улыбнуться. Ничего особенного они не совершали. Втыкали в обезболенную руку иглу и засекали время, как долго она выходит. У обычного человека этот процесс занял бы несколько дней и сопровождался бы нагноением.