Оба объяснения оказались правильными. Или оба неправильными. Потому что секретарь сказал:

– Об этом вам следует спросить у него. У вас будет эта возможность. Думаю, он передал приказ через меня только с одной целью. Чтобы его не заподозрили, что он этот приказ не передал. Или передал его не в надлежащей форме.

Вот так. И что это значит?

Но раздумывать было некогда, поэтому я сделал вид, что удовлетворен объяснением. Не то чтобы полностью, но в общем удовлетворен.

– Теперь понял, – сказал я. – Не понял только одного: как можно приказать человеку забыть то, что он знает? Приказать‑то, конечно, можно. Приказать можно все. Но трудно рассчитывать, что этот приказ будет выполнен.

Секретарь откинулся к спинке кресла и посмотрел на меня с профессиональным интересом естествоиспытателя, у которого возникли неожиданные трудности с классификацией возникшего перед его взором природного организма.

– Еще при нашем телефонном разговоре я заметил, что вы довольно нервно воспринимаете слово «приказ», – прокомментировал он. – Чем это вызвано? Вы военный человек, офицер. Я знаю, что вы имели звание капитана и получили его рано, в двадцать два года. Это так?

– Да, – признался я. – Было время, когда я этим очень гордился.

– Для военного человека приказ есть приказ, – продолжал секретарь. – А вы реагируете на слово «приказ», как бык на красную тряпку. Почему?

– Вы бы не спрашивали, если бы знали, сколько приказов я получил за свою молодую жизнь и сколько из них были дурацкими, – вполне искренне ответил я. – И не просто дурацкими. Преступно дурацкими.

– Воевали в Чечне? – поинтересовался он с сочувствием и одновременно не без некоторой брезгливости. Так сочувствуют человеку, которого угораздило встрять в пошлую историю вроде скандала в магазине или драки с уличным хамом. Вроде и не виноват, но интеллигентный человек в такие истории не встревает.

– Пришлось, – подтвердил я.

– Нелепая война, – с неодобрением оценил он, слегка расслабляясь, как начальник комендантского патруля на железнодорожном вокзале в минуты отдыха.

– В чем вы видите ее нелепость? – заинтересовался я.

– Во всем. И как она началась. И как велась. А главное в том, что она не была доведена до конца.

– До какого конца?

– Разумеется, до победы.

– Вот, значит, как эта война виделась из Таллина. Нелепая. А из Грозного она виделась по‑другому. Особенно когда сидишь в БМП, а по тебе из развалин лупят из гранатометов. Или когда шестилетний мальчонка закатывает в солдатскую палатку «лимонку».

– О том и речь. Я очень хорошо понимаю недовольство военных, которым не дали довести эту войну до конца. Вас что‑то удивляет в моих словах?

– В ваших словах меня удивляет все. Про каких военных вы говорите? Про генералов, которые не успели получить по лишней звезде на погоны? Или про тех военных, которых отправили домой в цинках?

– Жертвы неизбежны в любой войне. Они могут быть оправданы только победой. Я опять сказал что‑то не то?

– Знаете, господин секретарь, у меня такое чувство, что мы с вами говорим о каких‑то совершенно разных вещах. Хотя оба вроде бы говорим по‑русски. Про какую победу вы говорите? Какой могла быть победа в чеченской войне?

– Полное уничтожение бандформирований. Полное искоренение сепаратизма, – ответил он с некоторым даже недоумением от того, что вынужден отвечать на такой элементарный вопрос.

А тут и я на него посмотрел, как на таракана неизвестной породы.

– Когда в Прибалтике покончили с «лесными братьями»?

– Примерно к середине пятидесятых годов.