Княжна обернулась к ним, и глаза ее сверкнули тем опасным блеском, завидя который в глазах старого князя, даже самые буйные из дворовых мужиков становились тише воды, ниже травы.

– Как вы смеете? – звенящим голосом спросила она, вставая и обращаясь напрямую к возглавлявшему команду офицеру.

Голос этот звучал так надменно и властно, что толстый лейтенант, накануне проигравшийся пану Кшиштофу в карты, смешался и даже сделал коротенький шаг назад. Затем он устыдился собственного смущения, и даже возмутился, как это бывает с ничтожными людьми, когда им кажется, что кто-то, кто заведомо слабее них, посягает на их достоинство, которого они на самом деле не имеют.

– Прошу меня простить, сударыня, – глядя мимо княжны и криво усмехаясь, неприятным голосом сказал он, – но я имею приказ обыскать дом.

– Обыскать? – все тем же звенящим от напряжения голосом повторила княжна. – Да что вы ищете? Разве в этом доме остался хотя бы один уголок, в который ваши мародеры не сунули бы свой нос, и хотя бы одна тряпка, которую они не пощупали своими грязными лапами?

Разговор этот велся по-французски и был вполне понятен находившимся в комнате солдатам, которые при слове “мародеры” негромко, но угрожающе зашумели. Толстый лейтенант с каменным лицом объявил княжне, что намерен выполнить приказ и что для ее же блага он советует ей более не называть солдат его величества императора Наполеона мародерами.

– Где-то в доме скрываются двое шпионов и диверсантов, и мы их найдем. Это война, сударыня, а на войне как на войне, – закончил он свою речь дословным повторением того, что сказал пан Кшиштоф Огинский своему кузену Вацлаву после того, как зарезал часового.

После этого заявления говорить стало не о чем.

– Убирайтесь вон! – приказала княжна таким тоном, что кое-кто из солдат сделал невольное движение в сторону дверей.

– Обыскать комнату! – крикнул толстый лейтенант и первым подал пример, перевернув ночной столик, который стоял у постели князя.

Обыск был недолгим, но весьма основательным. Двое улан даже подрались, не поделив ордена князя. В продолжение всего этого погрома княжна с каменным, вдруг повзрослевшим и осунувшимся лицом стояла у окна, глядя на деревья парка. Толстый лейтенант, привалившись к притолоке дверей, разглядывал ее насмешливым взглядом победителя.

– Еще раз прошу меня простить, – сказал он, когда последний из солдат покинул комнату. В голосе его, как и во взгляде, явственно читалась насмешка победителя над побежденным. – Вы должны понимать, что я только исполняю свой долг. Счастливо оставаться, сударыня.

Княжна не ответила и не обернулась, и толстый лейтенант, небрежно поднеся руку к шляпе, вышел из спальни.

Через полчаса в разгромленную спальню вошли четверо пахнущих землей, в перепачканных глиной сапогах солдат похоронной команды. Не говоря ни слова княжне, громко стуча сапогами и роняя с подошв комья грязи, они подошли к постели, с четырех углов взялись за простыню и подняли ее вместе с телом умершего. Одеяло свалилось на пол, обнажив худые и костлявые ноги князя, торчавшие из-под ночной рубашки. Княжна с криком бросилась к ним, поняв, каким образом капитан Жюно вознамерился выполнить ее просьбу. Один из солдат угрюмо отодвинул ее локтем. Архипычу, который тоже попытался вмешаться и не дать закопать своего благодетеля, как бездомного пса, досталось больше: улан ударил его в лицо пудовым кулачищем, после чего старик, упав на пол, замер, не подавая признаков жизни.