|
Однажды, когда Боренька затеял на ее глазах потасовку с уличной урлой, прицепившейся к его длинному хаеру, Танчик проявила себя настоящим героем: спасла брата от неминуемой расплаты. Сделала она это стопроцентно женским способом: заорала так, что зазвала на место происшествия штук пять прохожих. Это действительно кажется подвигом, потому как прохожие в столице ко всему привычные и ни на чьи крики давно уже не реагируют. Но Танчик умудрилась расшевелить их. Причем у нее самой потом был настоящий нервный срыв. Добравшись до Борькиной берлоги, она прикладывала к его вспухшей физиономии кусочки льда, рычала, давясь слезами, и причитала невнятное: «Ой, мамочки! Он как размахнется, а из тебя как полетит кровь с кусочками чего-то твердого! Ой, мамочки!» А Боренька никак не мог ее успокоить или прогнать, потому что был глубоко нетрезв и вообще слабо понимал, что происходит.
В общем, Танчик — это путевая сестра моего непутевого Бореньки и, заодно, нечаянная поверенная всех наших тайных тайн. Сестра она младшая, потому все еще Боренькой восхищающаяся и гордящаяся им так, будто был он не бесшабашным бездельником, а настоящим странствующим музыкантом-философом. Как только Боренька находил себе очередную столичную «вписку» — то работать где-то за копейки устроится и сможет жить при предприятии, то заставит себя всерьез чем-то заняться и цивильно снимет на зиму комнату, то просто у друзей отсиживается — Танчик всегда регулярно появилась там. Да не одна, а …с питанием. — Маменька прислала, — кротко объясняла Танчик и выгружала из тяжеленной сумки баночки. — Это суп с фрикадельками. Обязательно разогреешь. Вот пюре. А это — судочек с отбивнушками. Я таким появлениям Танчика радовалась страшно. Не оттого, что голодаю, а потому, что уж больно это замечательно: здоровому мужику двадцать девять лет, а мама ему по сей день передает супчик в баночке. Разве что слюнявчик не повязывают! Боренька ужасно гневался, крыл отборным матом всех родичей, но от передачек никогда не отказывался. — Откажешься тут, как же! — оправдывался. — Разве что адрес не говорить… Но ведь, сестра все-таки. Я уже, что только не перепробовал — без толку. Чуть что — Танчик в гневе — ты, маменьку, говорит, ни во что не ставишь! И ничего ты с этим не поделаешь. У всех баб такой идиотский способ самореализации. Ты вот ко мне немного попривыкнешь еще и тоже начнешь с судочками и баночками по всему миру за мной гоняться. У вас пунктик какой-то. Любить — значит, кормить. Так, что ли? Звучало это так абсурдно и неожиданно, что я даже не отнекивалась. К тому же мысль о том, что я, по Боренькиному мнению, скоро начну его любить, занимала меня тогда куда больше всего остального им сказанного. И не одну меня, кстати. Танчик, заслышав такие речи брата, всегда обиженно хмурилась. Ну, отчего у меня всегда так невзаимно с женщинами? Все былые подружки-пьянчужки остались по ту сторону бесшабашной юности, а из более зрелых дружб, только одна была с женщиной — та, что с Мариною… И та оказалась одностороннею. Вот и с Танчиком так. Я ею любовалась искренне, многим восхищалась и интересовалась очень. Она же — просто меня терпела. Причем не из-за свойств моего характера, а просто из-за самого факта существования. Она, видите ли, давно мечтала пристроить к Бореньке кого-нибудь из своих девочек. И даже кого-то пристроила, а потом у Бореньки завелась я и все остальные были немедля изгнаны. Танчик осталась недовольна, смешно морщила лоб и насупливалась каждый раз, когда Борька говорил что-то о чувствах ко мне. Ей эти чувства казались совершенно невозможными — я ведь и старше, и не хиппую, и даже вида вовсе не неформального. К счастью, Танчика в данном случае никто не спрашивал. А девочки ее Бореньке совсем не нравились. Всей компашкой они собирались в парке и пели там караоке до одури. |
