Побывал в прачечной, где все пропахло щелочью, а воздух был наполнен облаками пара.
Заключенные слыхали о знаменитом графе, улыбками отвечали на его поздравления, благодарили за подарки:
— Пошли и вам Господь всяческого утешения!
В переплетной Соколов похвалил мастеров:
— Прекрасно освоили дело! Работа по роскоши не уступает знаменитому Петцману. — Пообещал: — При случае пришлю вам заказ.
Наконец, перед самым отъездом заглянул в портняжную мастерскую — большую, нарочно приспособленную камеру.
Тут, в светло-желтых халатах, в коротких широких штанах, работали десятка два арестантов. Одни быстро строчили на швейных машинках «Зингер». Другие, поджав под себя ноги в мягких котах, действовали иглами. Пахло испражнениями, хлоркой и горем.
— Христос воскресе! — произнес Соколов.
Увидав начальство, несчастные, как положено, сразу же оставили свои работы, покорно вскакивая на пол. Они отозвались недружным хором:
— Воистину воскресе! — и с любопытством уставились на вошедших начальников.
Солдаты раздали остаток подарков и вышли в открытые двери в широкий коридор. Начальник тюрьмы Колченко начал строго выговаривать старосте, который вовремя не распорядился вымыть полы.
Проситель
Соколов, с трудом перенося тяжелый воздух камеры, направился было за солдатами. Вдруг один из заключенных упал на колени перед Соколовым, молитвенно протянул руки:
— Ваше превосходительство, вы можете выслушать жалобу несчастного человека, который страдает совершенно напрасно?
Начальник тюрьмы Колченко с лицом искаженным злобою крикнул:
— Не приставай к начальству, Бродский! Я тебя закрою в карцер, посидишь на воде, жидовская морда! Такая наглая нация! Он, господин полковник, ссыльнокаторжного разряда. И все жалобы строчит: то прокурора требует, то в Сенат кляузы отправляет.
Соколов сказал:
— Встань, Бродский, и толком объясни, чего ты добиваешься?
Колченко опять вступил в разговор:
— Из Харькова его этапом пригнали, отсюда на Сибирь ждет наряда. И все пишет, пишет, дескать, непорядки в полиции. Да вы, Аполлинарий Николаевич, с любым из этой братии поговорите, так все будут долдонить, что их попусту посадили. Это уж дело обычное.
Соколов сказал:
— Федор Дмитриевич, отойди, я сам разберусь! А тебе, Бродский, приказано: встань и говори, чем недоволен?
Бродский оказался высоким, сутуловатым человеком годов тридцати. Густые, коротко подстриженные волосы жестко курчавились. Под нависшим мясистым носом черной мышью выделялись коротко подбритые усы. Большие круглые глаза с невыразимой печалью глядели на сыщика.
— Ваше превосходительство, не буду плакать вам в жилетку, хотя попал как карась на сковородку. И пусть сижу тут совсем напрасно. Но я хочу высказать про те дела, которые некрасиво творит полиция в Харькове. Почему никто даже не желает знать об том?
Другие заключенные уже окружили начальство, несколько голосов загалдели:
— Ваше благородие, вы послухайте Иосю! Он хотя еврей, но дело говорит. Потому как…
Соколов строго свел брови:
— Молчать, сам разберусь!
Все моментально замолкли, а у Бродского нижняя отвислая губа мелко задрожала.
Соколов спросил его:
— Какая статья?
За Бродского отвечал Колченко. Вопреки регулярным и обильным возлияниям, он обладал феноменальной и весьма специфической памятью: держал в голове содержание формуляров всех вверенных ему арестантов. И начальник тюрьмы, словно цирковой фокусник, любил блеснуть своей необыкновенной способностью. Он быстро, как по писаному, отвечал:
— Торговец города Харькова Иосиф Гиршевич Бродский, мещанин, тридцати одного года, по статье 1455 Уложения о наказаниях за умышленное убийство с целью ограбления приговорен к двенадцати годам каторжных работ. |