Дознаватель Петра I — Емелька Свежев, умевший снимать шкуры с живых, позавидовал бы такой работе.
Вдруг Соколов наклонился к Сычеву:
— Девки голые уже ждут в предбаннике? Аппарат кассетами заряжен? Чего мычишь, блюститель закона?
Хотел Сычев громко крикнуть, вышло невнятным хрипом:
— Помираю! Дышать нечем…
— Небось еще поживешь. До суда обязан выдюжить. Твои показания — важные. Сегодня ты расскажешь мне, как выбивал из торговцев двести тысяч? И кто отравил Кугельского?
Сычев ухватился за руку Соколова, простонал:
— Не знаю… Отпустите, денег дам…
Соколов вырвал руку, заверил:
— Ты, харьковский Пинкертон, прославишься на всю Россию, о тебе газеты всякий срам напишут.
Сычев уже не порывался к выходу. Он лежал распластанным, изнемогшим, тяжко дыша, выпучивая глаза.
Соколов швырнул веники на лицо полуобморочного Сычева. Затем обернул свои чресла полотенцем и, розовый, приятно разгоряченный, появился в предбаннике.
Воспитание
Тут ждало сыщика ожидаемое и замечательное зрелище. Все три девицы, сияя юной прелестью, в соблазнительных позах, голыми сидели на широкой лавке и, не скрывая восторга, радостно улыбались атлету-красавцу.
— Замечательное зрелище! — расхохотался Соколов. — Господь наградил вас, дур, такой невероятной и притягивающей красотой, а вы поганите свои божественные души дешевым развратом. Где Годлевский и Ярошинский?
Девицы простодушно отвечали:
— Они с утра тут были. Баню протопили и уехали.
— Почему уехали? — удивился сыщик.
— Им так приказал господин Сычев. Сегодня сюда не заглянут.
— А вы, стало быть, тут постоянно пребываете?
За всех отвечала Галя:
— Не, мы от мадам Гофштейн. Сюда нас, как самых красивых, господин Сычев иногда требует.
Дверь парилки медленно, со скрипом растворилась — то жаждал выползти на свет божий Сычев.
Соколов изумился:
— Куда ты, сердечный? Рано, рано собрался дышать свежим аэром. Погрейся еще, размягчи свою жестокую натуру!
Соколов подхватил Сычева под мышки, отшвырнул его обратно в парилку — на пол. Затем захлопнул дверь, припер ее поленом. Обратился к девицам:
— Вы, дурочки, и впрямь решили, что граф Соколов будет наслаждаться вашей продажной красотой? Вы, гетеры бесстыдные, являетесь пособницами преступников, ибо хотели заманить служивого человека в ваши гнусные сети. И меня Сычев стал бы шантажировать непристойными фото. Я должен был бы арестовать вас. Но даю шанс: сейчас я начну считать, и, кто после счета «три» останется здесь, того я нынче же посажу в тюрьму. Уразумели? Раз, два…
Обнаженные девицы, сшибаясь лбами, бросились в узкую дверь. Соколов собрал их одежду и вышвырнул вслед. Затем удовлетворенно произнес:
— Ну а теперь надо воспитать еще одного приспешника злодеев!
Соколов взял кочергу, стоявшую в углу, подошел к замаскированному объективу и с силой ударил по линзе рукоятью. Раздался звон — линза разлетелась на мелкие осколки. После этого сыщик неспешно вышел из бани. Под дощатой пристройкой он увидал готового заплакать человека с большими пейсами и черной, как сажа, большой бородой. Это был Зильберштейн из «Де Ламитье».
Соколов выволок его за шиворот, заглянул в лицо:
— Где пластины?
Фотограф что-то испуганно промычал. Тогда Соколов ухватился за край дощатой пристройки, малость напрягся и отшвырнул доски в сторону. Рядом со стеной, возле камеры, аккуратной стопкой лежали кассеты с пластинами. Сыщик одну за другой засветил их. Затем взял треногу с камерой. |