Но настроение испортилось. Да и жара донимала тучного Бородина. Он огладил свои пышные усы и строго глянул на мужичков большими, навыкате глазами.

— Ладно, вечером ко мне приходите. Гостиницу «Бристоль» знаете? Спросите там профессора Бородина.

Вечером после плясок и песен Бородин, взяв из рук Ерошки грушу со смычком, долго ее разглядывал.

— Значит, гудок, говоришь?

— Гудок, ваша милость.

— Древний, говоришь?

— Как сама Русь! Токмо струночки новые.

— Хорошо. Продай мне, любезный. Я хорошую цену дам.

— Никак не могу, ваша милость. Кормит он меня… Да и к душе прирос. Где я еще себе такой достану? А вы в Питере, небось, и получше себе сыщете.

— Чудак-человек. Это ведь старинная вещь. Я дорого дам.

— Все одно не могу.

— Ну так спой-сыграй на прощанье.

— А вот это я как раз могу!

И пронеслась перед Бородиным какая-то старинная плясовая музыка. И полетели вслед за ней картины из будущей оперы. Представились города Путивль, Ярославль. Князь Игорь, собирающийся в поход. Представился и коварный и трусливый князь Галицкий. И эти самые Скула и Ерошка, поющие сначала что-то жалобное, а потом и что-то веселое…

А тем временем в Петербурге двое господ в гостиной продолжали спорить.

— А я говорю тебе, Модест Петрович: наш воскресный композитор совсем музыку забросил! По Казаням-Рязаням прохлаждается!

— А я говорю тебе, Николай Андреевич: и года не пройдет, как закончит Александр своего «Князя Игоря»!

— Так уж закончит…

— Вот увидишь! И ждать нам мало осталось! Вишь в газете написано: «Съезд закончился. Участники его разъехались по домам…» Стало быть, ждать нам не сегодня-завтра Порфирича назад, в Петербург!

Юродивый. Модест Петрович Мусоргский

Летом на мызу Минкино, где гостил Модест Петрович Мусоргский, частенько захаживал юродивый.

Мызой — небольшим имением — владел брат Мусоргского Филарет. В этих северных русских местах, близ Торопца и Кром, было много диковинного, тайного. Просыпались весной лешие, кричали кикиморы, плескали хвостами в лесных реках русалки, важно шествовали староверы. Был и свой юродивый.

Темнолицый, всклокоченный, худой, с синими, точно перезрелые сливы, губами, был он жалок. Но был и страшен. Деревенские сорванцы над юродивым всегда потешались. А вот люди постарше встречали его с опаской и уважением. Они-то знали: юродивый — это вовсе не сумасшедший. Юродивый — человек Божий. Он, когда надо, и от колдуна защитит, и другую злую силу отгонит. Но больше всего ждали предсказаний юродивого. Их заранее боялись. Стоило деревенским услышать его бессвязное бормотанье, как они преображались. Куда только пропадали их дурашливость и беспечность! В страхе замирали на месте мужики и бабы. Даже случавшиеся рядом господа (тоже желавшие узнать свое будущее) опасливо переглядывались.

И вот однажды, когда сидел Модест Петрович за фортепиано, внимание его привлек шум во дворе. Выйдя на крыльцо, увидел Мусоргский юродивого. Тот выхаживал вокруг молодой красавицы крестьянки и что-то плаксиво бормотал. Может, впервые застыдился он своего убожества, которое всегда выставлял напоказ! Может, впервые понял: самого лучшего в нашей жизни — любви — ему, жалкому нищему, не видать!

Юродивый попытался даже погладить девушку. Но она только прыснула со смеху, убежала. А юродивый продолжал в нерешительности топтаться на месте. И тут на полуголого нищего налетела ватага мальчишек.

— Дядь, а дядь! — кричали они. — Подари ухо, дядя! Покатайся на палочке! Да поешь мясца скоромного!

Модест Петрович хотел было отогнать огольцов прочь.