В 1651 г. в Москве был собран новый церковный собор, подчинившийся решениям константинопольского: «Петь во святых Божиих церквах чинно и безмятежно на Москве и по всем градам единогласно… псалмы и псалтирь говорить в один голос тихо и неспешно со всяким вниманием». Тогда Никон не придал большого значения повороту, произошедшему в отношении патриарха Иосифа к грекам, а он был значителен. Церковный собор под председательством патриарха не счел нужным даже упомянуть о решениях константинопольского собора, но демонстративно сослался на русский источник — постановление Стоглавого собора XVI в.

«Потщахся, — заявил патриарх Иосиф, — и изысках в соборном уложении, сиречь в Стоглаве» решение о единогласии. Более того, московский собор принципиально отверг на будущее согласование русских церковных книг и обрядов с греческими. «А если кто, гордостью дмяся и будучи от неразумия безумен, сего древнего (Стоглава. — А. Б.) и нынешнего нашего соборного уложения учнет превращати, и на свой разум чины церковные претворяти мимо наших древних письменных и печатных книг — и таковой по правилам святых отцов от нашего смирения примет отлучение и извержение».

Не в силах бороться с окружением царя, Московский патриарх отвергал официальную грекофилию как оружие светской власти против российского священства. Пройдет время, и Никон должен будет пойти по тому же пути. Тогда он вспомнит вызывавшие прежде насмешку жалобы Иосифа, что «уже третье лето есть биен от свадник, терпя клеветные раны», тогда он сам сможет воскликнуть вслед за предшественником: «Переменить меня, скинуть меня хотят!» Но учиться на чужом примере будет поздно…

Восстание

Патриарх Никон застонал и открыл глаза, не сразу сообразив, где он. Палуба слегка покачивалась под его ложем, сбежавшиеся ученики стояли вокруг, жалостливо глядя на больного. Приняв мановение его руки за приказ поднять с одной стороны полость шатра, монахи подложили подушки под плечи учителя и открыли ему вид на берег, к которому причалило судно. Собравшаяся толпа глухо зашумела и разразилась приветственными криками. Никон отшатнулся, кровь его гулко застучала в ушах. Нет, это не кровь, это два набата вторят друг другу, он узнает их голоса: один голос сторожевой башни Великого Новгорода, другой — соборной церкви Николы Чудотворца на Ярославовом дворище. Они зовут на врага и на сход всех граждан. Это огромное бревно, схваченное сотней рук, вместо тарана бьет в ворота Софийского дома, ворота дрожат и прогибаются внутрь. Сам он в торжественном облачении стоит посреди опустевшего двора перед готовыми упасть воротами и слышит мстительный рев несметной толпы горожан, нарастающий с каждым ударом.

Никону кажется, что это волна городских восстаний, пронесшаяся над Россией, докатилась до него. Он хочет обернуться к ключнику, чтобы приказать открыть ворота, и не может. В голове сидит неотвязная мысль, хорошо ли он спрятал воеводу князя Федора Андреевича Хилкова и тех дьяков и стрелецких голов, что сумели вырваться из рук новгородцев и добежать до Софийского дома. Многие, которые посланы были воеводой уговаривать граждан, уже побиты или брошены в застенки вместе с немцами, скупавшими по указу боярина Бориса Ивановича Морозова хлеб, мясо и рыбу в голодное время. Шепот об измене, об иноземных шпионах и предателях, что сидят близ царя и хотят выморить Русь голодом, вывезя продовольствие за рубеж, превратился в землетрясение, и пропасть разверзается у ног правителей.