Затем, в неделю православия, на торжественной службе в Успенском соборе Макарий с Никейским митрополитом Григорием и Сербским архиепископом Гавриилом перед всем духовенством, Государевым двором и народом явили троеперстное крещение и рекли: «Кто иначе, двумя персты крещение и благословение творит, — тот проклят есть!» Мало того, когда вскоре прибыл в Москву Молдавский митрополит Гедеон, пришлось у него и первых троих взять письменное свидетельство, что Православная церковь «предание приняла от начала веры, от святых апостолов, и святых отцов, и святых семи соборов творить знамение честнаго креста тремя первыми перстами правой руки, и кто от православных не творит крест так, по преданию Восточной церкви, еже она держит от начала веры даже до днесь — есть еретик и подражатель армянам, и потому отлучен от Отца, и Сына, и Святого Духа и проклят!»

Лишь после этого в апреле был созван собор русских архиереев и патриарх произнес речь о необходимости исправления русских же чинов и обрядов, особенно об искоренении двоеперстия. Никон сослался на послание Константинопольского патриарха Паисия с осуждением двоеперстия, указал на все перечисленные выступления и проклятия, уверил, что двуперстие повелось на Руси совсем недавно, после напечатания в Москве сочинения еретика Феодорита в тексте Псалтири, указал, какого решения от архиереев ожидает он, их владыка (если, конечно, им не улыбается участь Павла Коломенского). Только тогда все сторонники двуперстного крестного знамения были соборно отлучены от Церкви и прокляты.

— Если я не очень строго следил за последовательностью в исполнении сделанных по моей воле церковных исправлений, — оправдывал себя Никон, — особенно в конце моего короткого правления Церковью российской, то лишь потому, что отвлекаем был великим множеством забот, а не от нерадения. Не до мелочей мне было, когда, осаждаемый толпами врагов, видел я, что и государь изменяется ко мне и отступает от законного благочестия!

— А мне помнится, — влезал Никону в душу внутренний враг, — будто ты начал опускать руки в деле церковного исправления уже в 1656 г., после смерти Стефана Вонифатьевича. Не он ли подталкивал тебя ранее к единению с греками? Без него ты что–то не очень стоял за согласие Церкви в новоисправлениях.

— Это было позже, и Алексей Михайлович мне за это пенял, кажется, в 1662 г., когда я уже оставил престол патриаршеский и жил в Новом Иерусалиме, — защищался Никон.

— Да нет, ты и будучи патриархом на Москве говаривал, что–де старые и новые исправленные книги равно добры, и по тем, и по другим можно служить.

— Сие говорилось повинующимся мне и склоняющимся перед авторитетом, а не тем, кто самомнением своим гордится, — таковых я смирял с яростью праведной!

— Тебе ли говорить об авторитете, разве ты признавал что–либо, кроме властной силы? Для тебя и святые были не в указ, коли находилась у них некая противность твоему суемудрию. Помнишь, как покорившийся тебе Иоанн Неронов в Успенском соборе во время всенощной говорил, что неверно троить аллилуйю и прибавлять «слава тебе Боже», ибо святой Ефросин Псковский, прославленный среди великих святых, так делать не велел? А ты отмахнулся: «Вор–де блядин сын Ефросин!» Произнес хулу на святого, а сам не заметил, что успенский протопоп с братией потом стали петь по–старому: аллилуйю дважды, в третье — «слава тебе Боже».

— Это было незадолго до того, как царь и бояре меня оскорбили и принудили Москву покинуть — не до Ефросина с Неро–новым было!

— Нет, возгордел ты, великой духовной властью возношаясь, возлюбил красоту и соблазны мира сего.