Все пьют чай с вафлями, начиненными сливочным кремом. В вазах клубничное и барбарисовое варенье. Чернышев ради здоровья наливает себе в чашку ром. А князь Вяземский, также ради здоровья, от рому воздерживается. Орлов опять-таки здоровья для, предпочитает пить «ром с чаем». И пьет не из чашки, а из большого венецианского, хрустального, с синими медальонами, стакана, три четверти стакана рому, остальная же четверть – слабенький чаек. Впрочем, ему многое дозволено…

Екатерина начинает беседу. На ее лицо стали заметные новые морщины – следы сердечных страстей и неприятных политических треволнений. Кожа под подбородок её значительно обвисла, лицо пополнело, вытянулось, утратило былую свежесть.

– Теперь, Иван Перфильевич, доложи нам по сути дела – обратилась она к Елагину.

Тот порылся в своих бумагах и, уставившись живым глазом в одну из них, начал говорить:

– Итак… прошу разрешения вашего величества… Екатерина кивнула головой. Воронежский губернатор Шетнев доносит, что меж крестьянами вверенной ему губернии стали погуливать слухи, что за Казанью царь Петр Федорыч отбирает-де у помещиков крестьян и дает им волю.

Раз! Второе: крестьяне Кадомского уезда, села Каврес, в числе около четырехсот душ, собрались на сходку и порешили всем миром послать к царю-батюшке двух ходоков с прошением, чтобы не быть им за помещиками, а быть вольными… «Требовать от батюшки манихвесту…»

Он привел еще несколько подобных же примеров и, отхлебнув обильный глоток чаю, сказал, словно отчеканил:

– Вот-с каковы у нас дела.

– Да… И впрямь дела не довольно нам по сердцу – вздохнула Екатерина.

После недолгого молчания Орлов заговорил:

– Я тут слышал, что еще милейший губернатор Шетнев вздумал с бухты-барахты обременять население излишними работами и тем самым неудовольствие в народе возбуждать. В этакое-то время, во время столь жестокой инсуррекции, он взял себе в мысль приукрашать подъезд к городу Воронежу дорогой. И это зимой! И для сего согнал более десяти тысяч крестьян. Сие некстати в рассуждении рабочей поры, а еще больше не по обстоятельствам. Не с дорог и просек губернатору начинать бы нужно, а есть дела важнее в его губернии, которые требуют поправления. А посему, – поднялся Орлов и, закинув руки за спину, принялся мерно и грузно вышагивать по кабинету – А посему, смею молвить, надлежало бы губернатору написать построже партикулярное письмо… А еще лучше вызвать его к нам да немного покричать на него… Покричать! – резко бросил Орлов. Голос у него – могучий, зычный. Когда он говорил, казалось, что грудь и спина его гудят.

И голос, и его властные манеры вселяли некий трепет не только в сердца обыкновенных смертных, но даже сама Екатерина, преклонявшаяся перед своим любимцем, за последнее время стала испытывать в его присутствии чувство немалого смущения.

– Александр Андреич – обратилась Екатерина к князю Вяземскому – Что вы имеете на сие ответствовать?

Вяземский поднялся, развел руками и, как бы оправдываясь, заговорил:

– Ваше величество и господа высокое собрание! Поскольку мне не изменяет память, губернатору Шетневу был заблаговременно послан высочайше опробованный план прокладки скрозь густые леса новой дороги шириной не более не менее как тридцать сажен, дабы воровские люди не имели способа укрыться и делать вред и грабеж жителям.

– Ваше сиятельство, – на низких нотах проговорил Орлов и остановился среди кабинета, на щекастом лице его играла умная ухмылка. – Я, если мне будет дозволено её величеством, нимало не дерзаю возражать против сего полезного прожекта… Но и вы поймите, князь! Горит Россия! С востока летят головешки и падают чуть ли не в колени нам, князь.