— Она была здесь совсем одна. У нее никого не было.

— Прямо плакать хочется! — усмехнулся он. — Скажи мне, ты ведь видел их там вместе иногда, в этом доме престарелых, что там было между ним и этой Шуламит?

— Я в этих делах не понимаю, — ответил я, глядя на морщинистую шею дедушки и его лысую голову, глубоко утонувшую в белизне мертвых женских бедер.

— Что ты сказал?

— Ничего.

Иоси с опаской посмотрел на меня.

— Но ты же наверняка подсматривал за ними. Ты всегда за всеми подсматривал. — Он выждал, не отвечу ли я, и наконец сказал: — Ты думаешь, мы не знали, что ты подслушиваешь за дверью и подсматриваешь в окна?

— Ну, знали, ну и что?

— Когда мы были маленькие, мама сказала, что, если она еще раз поймает тебя на этом, она тебе задаст трепку. А отец сказал ей, что, если она подымет на тебя хотя бы мизинец, он переломает ей руки и ноги.

Я молчал. Я вспомнил, как Ривка смотрела на меня, когда я боролся с подросшими бычками, и как она ненавидела мою мать, колокол свадебного платья которой и язычки белых ног не переставали бередить ее память даже после того, как они были съедены огнем.

— Я всегда тебе завидовал, — сказал он вдруг. — Ты жил с дедушкой, был его малышом.

— Я тоже думал тогда, что я его малыш. — Я проглотил сухой катышек, стоявший в горле. — Но сейчас я уже не так в этом уверен.

— Я завидовал тебе, потому что ты был сиротой, — сказал он. — Один раз, когда нам было лет шесть или семь, я сказал Ури, что, если бы наши родители умерли, Пинес брал бы нас тоже в прогулки по полям. И дедушка растил бы и нас.

— Но вы бы не похоронили его, как я, — сказал я. — Ты бы испугался Якоби, а Ури — ему такие вещи до лампочки.

— Ты всегда был странный, всегда со стариками. С Пинесом, и с дедушкой, и с Циркиным, и с Либерзоном, и мы все тебя боялись, уже со второго класса. Ты знаешь, нас с Ури никто даже пальцем не осмеливался задеть — и все из-за тебя. Они тебя боялись.

Он спустился с могилы и сел на землю, поковырял ее пальцами. У него были короткие квадратные пальцы Авраама. Сейчас он крошил маленькие комки земли, растирая их между большим, средним и указательным пальцами. Пионеры усвоили это движение, придя в Долину. Они научили ему своих сыновей, а третье поколение уже родилось с этим.

— Я бы остался здесь, — сказал он, помолчав. — Ей-богу, остался бы в деревне. И ты сам знаешь, что я мог бы совсем неплохо вести хозяйство. Но эти могилы — они просто заставляют меня уйти. И Ури тоже наверняка не вернется. Только ты останешься, чтобы показать всей деревне и всему миру, и сколотишь капитал, который наши старики даже в самых сладких своих мечтах не могли бы себе представить.

— Почему все говорят только о деньгах? — спросил я. — Ты сам видишь — я не пользуюсь этими деньгами. Что, я купил мебель? Одежду? Я построил здесь плавательный бассейн? Я даже за границу никогда не ездил.

— Это говорит, что ты действительно настоящий мошавник, — усмехнулся Иоси. — Ни один человек в деревне не умеет получать удовольствие от жизни. И я тоже. Наши мошавники не любят тратить деньги впустую. Они боятся засухи, саранчи, нашествия мышей. Их ноги вросли в землю, а головы в облаках — высматривают тучи, дождь, воду, которую можно получить задаром. Только Ури освободился от этих генов.

— Я просто сторож, — сказал я. — Я только сторож при дедушке. Я обещал ему, что никто не заберет его отсюда.

— Ты знаешь, в детстве я больше всего любил слушать, как дедушка спас тебя от шакала, — шепнул Иоси.