Циркин умел различать голод в глазах людей. Он повел в ее сторону своей мандолиной, приглашая Фейгу в их компанию.

«Она выглядела, как запуганная птичка. Я улыбнулся ей одними глазами, как улыбаются детям».

Фейга отпустила братнин рукав и присоединилась к молодым людям.

«Она ела от их ломтя и пила из их чаши», — сказал Пинес на могиле бабушки.

Шломо Левину не понравилась эта шумная троица, она пугала его. «Они ели, как арабские грузчики, и пели, как русские хулиганы, — рассказывал он мне много позже в конторе своего магазина. — В то время как мы все разрывались меж тысячью идеологических направлений, у этих троих не было никаких идейных колебаний и душевных мук».

Он не поднимал глаз. Мы сидели в конторе деревенского магазина, и лучи солнца сверкали на бесчисленных пылинках, танцевавших возле окна. Левин разрезал ногтем большого пальца копирку для книжки квитанций кооператива. Я был еще мальчишкой и не все понимал, но не перебивал его своими вопросами. Подобно цветам пустыни в гербариях Пинеса, Левин раскрывался лишь раз в несколько лет, и ему нельзя было мешать.

«Она сразу же потянулась к ним, — прошептал он, и его синие пальцы мелко задрожали. — Как глупая бабочка к пламени своей смерти».

Левин был потрясен, увидев, как они грязными пальцами отламывают маленькие кусочки лепешки и сыра и кладут их в пересохший рот его сестры. Он хотел удержать ее подальше от этой компании, но Либерзон, Миркин и Циркин-Мандолина, прикончив свою бутылку, тем же вечером, по широте душевной, надумали основать «Трудовую бригаду имени Фейги Левин», — «чтобы развеселить твою бабушку, которая выглядела очень грустной». Они сочинили устав, разработали бюджет и сформулировали идейную платформу.

«Историки не приняли эту бригаду всерьез, — объяснял мне потом Мешулам Циркин. — Наверно, их смущало ее название. Серьезные ученые, они попросту боялись назвать научный труд словами „Трудовая бригада имени Фейги“. — Он усмехнулся. — Зато среди пионеров она сразу стала легендой. Это была первая настоящая коммуна, единственная, где к женщине относились как к равноправной. Конечно, их устав был узкогрупповым, но в нем было несколько важных организационных новшеств».

В нашем домике, под дедушкиной кроватью, стоял большой деревянный ящик. Я закрыл ставни и открыл крышку. Под вышитой женской блузой, русской фуражкой и марлевым накомарником были спрятаны бумаги. Среди них была и та фотография.

Бабушка улыбалась мне. У нее были две черные косы и маленькие ладони. Она выглядела так, будто сейчас выпрыгнет из рамки. Я повернулся и увидел, что дедушка стоит за моей спиной и его бледное лицо сурово. Он присел рядом со мной, один за другим отлепил мои пальцы от фотографии, вернул ее на место и поднял конверт с другим снимком.

«Это Рылов, наш прославленный Страж, — сказал он знакомым мне насмешливым тоном. Дедушка не питал симпатий к людям из „а-Шомера“. — Под этой арабской накидкой у него спрятаны сразу два маузера и французская полевая пушка в придачу. За ним — наша прославленная бездельница Роза Мункина, а те двое, что лежат впереди, — это Пинес и Боденкин».

Он расхаживал по комнате.

«На этих старых фотографиях, — сказал он, — всегда кто-то стоит, кто-то сидит, и двое лежат впереди, сдвинув головы и опираясь на локоть. Один из тех, кто стоит, и один из тех, кто лежит, всегда в конце концов покидали страну. А один из сидящих всегда умирал молодым».

Он наклонился, вытащил из ящика старый листок бумаги и рассмеялся.

«Вот, — сказал он. — Устав „Трудовой бригады имени Фейги Левин“».

Он поднялся и начал торжественно зачитывать:

«Параграф первый.