Изменить размер шрифта - +
Мелькнула тень темноволосой женщины, раздался смех, шелест — а затем Томас увидел себя.
Тот, колодезный Томас, Томас из города солнца, был старше. Щеки его покрывала светлая бородка, а глаза, посветлевшие, словно выгоревшие, недобро щурились. Один глаз был зеленый, а другой почему-то льдисто-голубой, и на левой щеке виднелся узкий бледный шрам. На нем был белый плащ, какой носят тамплиеры, но старомодного покроя, и красный крест больше, во всю грудь. Томас-из-Колодца стоял, опираясь на мраморные перила, и с ненавистью смотрел на раскинувшиеся внизу городские кварталы.
Тогда настоящий Томас свесился ниже, чтобы получше рассмотреть. Будто почувствовав его взгляд, двойник обернулся. Глаза их встретились. Второй Томас нахмурился. Губы его шевельнулись, словно он пытался что-то сказать. Предупредить? Но из колодца не донеслось ни звука, лишь отдаленный плеск и журчание воды. Томас нагнулся еще ниже, пытаясь угадать слова по движению губ — и вдруг, сорвавшись, полетел вниз. Миг головокружительного падения, удар, всплеск и холод, от которого перехватывает дыхание. Томас барахтался в темной водяной толще, не зная, где верх, а где низ, чувствуя, как из легких выходит последний воздух и грудь охватывает огонь…
А затем по глазам ударил свет и мальчишеский голос проверещал:
— Ну вот, опять приходится его обливать. Я-то думал, он уже привык.
У самого уха засопели, а потом гаркнули что было силы:
— Вставай, Томми! Пропустишь заутреню!

* * *

С тех пор прошло девять с половиной месяцев. Месяц январь, когда Тампль еще гудел разговорами о магистре, а Жак по секрету поведал Томасу и остальным оруженосцам то, что пересказал ему слуга конюшего Жака де Моле.
Оказывается, от черного человека пытались избавиться еще на Кипре. Нашлись люди, подославшие к сарацинскому писцу убийц — да только убийц нашли мертвыми, посиневшими, как от яда. Тогда писца попытались отравить, но померли от неизвестной желудочной хвори брат-хлебодар и (непонятно почему) капеллан.  Были и те, кто говорил против черного человека открыто, например, маршал Эме д'Озелье — после каковых слов маршала сразила лихорадка, так что глава кипрских тамплиеров едва не отдал Богу душу.
Месяц февраль, слякотный и промозглый, когда вновь поползли слухи о слиянии двух великих орденов.
Месяц март, когда приор вызвал Томаса к себе.

Кончался Великий Пост, близилась Пасха. С юга дул сырой теплый ветер, в котором чудился запах пробуждающегося моря. Снег на плацу раскисал, в нем копошились крикливые пегие воробьи, а обсиженный ими «сарацин» все больше напоминал огородное пугало. Томас совсем забросил арфу, прикасаться к которой после поединка и особенно той ночи со змеей-Мелюзиной ему было и боязно, и противно. Все время он посвящал тренировкам, и никто уже не мог бы сказать, что он управляется с копьем и мечом хуже Робера. Синяки от «сарацина» сошли, и даже гордый Гильом де Букль перестал презрительно кривить губы, зато начал приглядываться к Томасу внимательно и цепко.
Как раз с тренировки его и вызвал сержант Гуго де Безансон. После конных упражнений с «сарацином» и «головой» Томаса сегодня впервые допустили до «жоке». Они с Робером разъехались на разные концы поля. Гнедой жеребец Томаса нервно потряхивал головой — он был молод, как и наездник, и не привык к турнирам. Да и Томасу были непривычны крупные, норманнской породы кони, совсем не похожие на маленьких, мохнатых и флегматичных шотландских «шелти». Жак подал другу копье. Конечно, не настоящее турнирное копье, а легкое, деревянное. Им следовало бить в самый центр щита противника. Если попал в центр, и копье преломилось — ты выиграл, если наконечник увело в сторону, или соперник сумел отбить удар — проигрыш. Томас похлопал жеребца по шее и уже приготовился дать шенкеля, когда вышедший на плац Гуго де Безансон окликнул его.
Быстрый переход