|
Их действительно быстро настигал какой-то корабль — пока лишь белая точка, ярко горевшая на синей глади. Казалось, в Срединное море заплыл гость из северных широт, ледяной айсберг. Однако острый взгляд алжирца различил три мачты. Паруса были спущены, да и какой парус при полном безветрии? И все же судно приближалось с большой скоростью. Капитан оглянулся на барахтающегося в волнах человека, затем снова на чужой корабль. Страх боролся в его душе с жадностью. И жадность победила. — Живее! — проревел Бин Кадиф. — Хватайте его и швыряйте прямо в трюм. Если на том судне его дружки, они не должны нас видеть. Матросы, поминая капитанскую ненасытность недобрым словом, попрыгали в шлюпку. Воля Аллаха должна быть исполнена. Хотя причем тут Аллах? Сайетте богобоязненного Муххамада Бин Кадифа не удалось бы уйти, кабы не одно обстоятельство. На палубе белого корабля в деревянном кресле сидел смуглый человек в широкой алой рубахе. К плечу его был прижат музыкальный инструмент, напоминавший виолу. Музыкант водил смычком, исторгая из струн меланхолическую мелодию. Второй мужчина устроился прямо на дощатом настиле палубы. Задрав голову к безоблачному небу, он напевал что-то заунывно-протяжное. Непохоже, чтобы эти двое были заняты работой. В сущности, работал на судне только один человек, стоявший у штурвала в застекленной рубке. На рулевом был широкий черный плащ восточного покроя, лицо его скрывала маска, а голову венчал черный тюрбан. Видимо, извращенное чувство юмора заставило рулевого напялить поверх тюрбана белую капитанскую фуражку, изрядно растянутую и заношенную. Итак, корабль приближался к островку и поспешно удирающей сайетте. И ничто бы не спасло корыстолюбивого Бин Кадифа от встречи с недоброй судьбой, когда бы один из музыкантов не вскочил и не замахал руками, указывая на болтающееся в волнах темное пятно. Белый парусник замедлил ход, и находку подняли на борт. Человек в маске и белой фуражке, спустившись на нижнюю палубу, остановился перед тем, что принесло им море. Это что-то оказалось изрядно раздувшимся трупом Гуго де Шалона. Брат Варфоломей, или Саххар — а именно он был капитаном странного парусника — сложил руки на груди и сумрачно воззрился на мертвеца. Смуглые матросы пугливо столпились за спиной своего командира. Суеверные, как и все цыгане, они боялись покойников. — Вот так штука, — пробормотал себе под нос Саххар. — Брат Гуго, ты оказался еще более бесполезен, чем я ожидал. Он тронул тело носком сапога, затем стянул с правой руки перчатку и потянул за серебряную цепочку, висевшую на шее. На свет показалась фигурка. Небольшая птица — то ли дрозд, то ли скворец, не разберешь. Отчасти она походила и на воробья. Саххар сжал свой амулет в правой ладони и снова уставился на покойника. Некоторое время ничего не происходило. Затем мертвец слабо завозился. В горле его заклокотало, из открытого рта полилась вода. Цыгане завопили от ужаса и кинулись врассыпную. Саххар не обратил на них внимания. Склонившись над мертвецом, который уже распахнул мутные серо-голубые глаза, некромант произнес: — А теперь, брат Гуго, ты расскажешь мне всё. Интерлюдия ШТИЛЬ У Гуго де Безансона было много поводов для печали, но больше всего сержанта угнетало то, что Жак ни разу его не позвал. Молочный брат Гуго не приходил в себя после той ночи, когда убили приора, и когда его любимый старший брат поил кровью сушеную человеческую голову, а затем отрезал язык его лучшему другу. Гильом де Линке утверждал, что у Жака мозговая горячка, и предлагал пустить мальчику кровь — однако Гуго не согласился. Сержант подозревал, что и сам Гильом, и остальные тамплиеры тоже недалеки от этого состояния, и не доверил бы никому из них жизнь братишки. И вот сейчас Жак лежал в трюме на пропитанном солью и потом плаще и бредил, шептал воспаленными губами, называл имена. |
