Тут она выдернула свои волосы и повернулась к нему лицом.

– Я тоже, кажется, о нем не думаю. Роджер, ради Бога скажи, что же произошло? Не надо мне говорить, что Генрих оставил тебя и все! Почему? Вы поссорились? Ты потерпел тяжелое поражение? – Вот это, ей казалось, ближе всего подходило к ее опасению, что в момент какого то безумия он струсил и бежал. – Что же станет с нами? Что станет с моим несчастным ребенком?

Лицо Херефорда выражало страдание: острое чувство радости от известия о состоянии жены разрушило созданный им самим мир покоя без чувств. Детей он любил, был привязан к своим побочным дочерям, хотя совсем не интересовался их матерями, но как же его резанул этот вопрос Элизабет, как ему не хотелось отвечать на него! Ему было невыносимо снова окунаться в агонию отчаяния и безысходности, испытанную в Девайзи се, и он отвернулся, пытаясь обрести утраченное состояние покоя. Но теперь отчаяние охватило Элизабет. Она не успела сказать ни слова, а он уже слышал ее полные горечи вопросы, почему не удержал Генриха, почему не захватил Юстаса и почему сам не взял власть в свои руки.

– А что, графский титул Херефорда – это мало для твоего будущего ребенка?

– Если он достанется с честью – больше ничего не надо! Что ты сделал такого, что стесняешься сказать?

Это заставило его повернуться к ней, а выражение страха и ужаса сказало ему, какие у нес нехорошие мысли.

– Почему ты всегда приписываешь мне самое плохое?

– Нет, нет! Я так не думаю, но что мешает тебе рассказать, что же случилось?

– Ничего значащего для тебя! – отрезал он с досадой. – Мне просто очень больно перебирать в памяти и перечислять все свои потери и пролитую кровь, считать растраченные годы сражений и кровопролитий… Он покинул меня, изменил своей земле и своему слову, променял меня на двор и женщину, чтобы получить с ней богатое приданое.

Голос его дрогнул, он закрыл лицо руками. О покое уже тоже думать было поздно; ему казалось, что он оградил свой покой надежной плотиной от потоков горя, разочарования и проклятий, от допущенного волей всевышнего клятвоотступничества Генриха ради корысти, но плотина эта не выдержала.

– Боже, Роджер! – Элизабет подбежала к нему и обняла. – Если наша честь не запятнана, если ты не сделал ничего постыдного, мне все это глубоко безразлично! – Она замолчала, а Херефорд прислонился щекой к ее пышным, мягким волосам. – Нет, это мне не безразлично! – сказала он с жаром. – Я рада! Я рада слышать это. Пусть они убивают и сжигают друг друга. Только пусть нас оставят в покое. Муж мой, – она погладила его по голове, – мой любимый, не ходи больше воевать! Оставайся дома и подари мне радость быть с тобою рядом.

Они еще постояли так, слезы Херефорда орошали волосы и щеки жены. Наконец Элизабет отняла свои руки.

– Пойдем спать, Роджер. Я больше ничего спрашивать не стану. Забудь все и успокойся.

В интимном мраке под пологом постели, в теплых объятиях своей жены у Херефорда наконец развязался язык, и ему захотелось излить свою душу. Сбиваясь и замолкая поначалу, он постепенно успокоился и объяснил, что произошло, не сами события, хотя их упомянул тоже, а что стало с ним самим. Он наконец поведал ей о своем давнишнем и нарастающем предчувствии беды и о его причине, о цепенящем страхе ночных кошмаров, об освобождении от них и о кульминации победы, обернувшейся потерей всего, к чему стремился.

– Сторм мне сказал, что Стефан – помазанник Божий и что нельзя отнять у короля Богом данную власть, но что человек должен исполнить то, что он считает правым делом. Он же сказал, что, может быть, я есть орудие Бога и призван изменить судьбу страны.