|
Через день они с грустью, но дружески простились. Вассалы Глостера освободились от службы своему сюзерену. Херефорд еще неделю провел в Девайзисе, пока не удостоверился, что их оплоту больше ничто не грозит, приказал снять осаду Фарингдона и наконец освободил от повинности своих вассалов. Прошел ровно год, с печалью отметил он себе, ровно год с того дня, когда в ноябрьский день он направил своего коня к Херефорду. И вот снова в одиночестве он едет домой. К вечеру в понедельник третьей недели ноября негаданно и нежданно в сопровождении своей домашней охраны он подъехал к воротам Херефорда. Он вернулся на два дня раньше, чем год назад, и на целый век постаревшим. Но все выглядело, как в прошлый раз: и город, и извилистая дорога, ведущая вверх к замку, и толпы встречающих его людей; и все напоминало о пережитом. Столкновение робости и страстного стремления, сомнений и решительности, предчувствие поражения, обретающее в сознании реальную форму, и взлет мечты о блестящем успехе, огромной власти, о добре для всех, о мире для земли – все это ожило в его памяти. Громкие крики приветствий толпы испугали даже коня, а до него почти не доходили. Херефорд молча с улыбкой доставал из кошелька монеты и бросал их народу. На него снизошел полный, безжизненный покой, душа закоченела, как покойник.
Элизабет увидела его с надворотной башни замка. Она схватила плащ и выбежала во двор навстречу мужу. Последним известием о Херефорде было изустно переданное ликование по поводу победы над войском де Траси и овладения Бридпортом. Встречавшие лорда домочадцы молча расступились перед Элизабет, и Херефорд, сойдя с коня, поцеловал ей руку, а потом губы. Он улыбался, и она увидела его целым и невредимым. Прикосновение его губ было холодно вежливым, и ее радость сменилась испугом. – Что то не так, Роджер? Что случилось? – Много чего случилось, дорогая, но позволь мне войти и снять кольчугу. Спешить больше не надо. Я вернулся совсем. – Совсем?! Элизабет пробрала дрожь, но не от холодного ветра, трепавшего ее плащ. Она увидела, что глаза Роджера, обращенные к ней, были устремлены мимо. Значит, она ошиблась в нем, он сломался! Но отчего? Почему? Он подставил ей руку, как джентльмен предлагает руку знакомой даме, приглашая пройтись. – Да, вернулся совсем, – тихо повторил он с улыбкой, – если, конечно, не придется отражать нападение. Это я еще смогу сделать. В остальном я – джентльмен на отдыхе. Тебе тут холодно, Элизабет, ты вся дрожишь. – Ты оставил Генриха? Она ужаснулась тому, как спросила это. Ужаснулась своему ровному спокойному голосу, тому, как оперлась на руку Роджера и дала повести себя в верхний зал дворца; ее ужасало, как он улыбался, а потом весело смеялся, отвечая на расспросы. – Вовсе нет. Это он оставил меня. И говорить тут больше не о чем, это конец всему. Ах, мама моя! Кэтрин, дорогушечка! Он отошел от Элизабет обнять мать и сестру, а она осталась стоять оглушенная, слушая и не веря своим ушам, как он расспрашивает их о житье бытье. Наверное, он надорвался и просто дрогнул, думала Элизабет. А Генрих его отослал, как ставшего бесполезным, и он от этого тронулся. Он и выглядел, будто находится не в своем уме, будто его отделяет от всех стена, а он пытается рассматривать сквозь нее и говорить через эту стену, хотя его речь кажется совершенно разумной. Он отошел от матери и сестры, чтобы приласкать своих дочерей, сказал, какие они хорошенькие, спросил, что они выучили без него, порадовался их невинным ответам и их счастью от встречи с ним. Потом он прошел в спальню, принял ванну, сложил свое оружие и переоделся в роскошный, подбитый мехом халат, какие носят джентльмены, не ожидающие вызова по спешному делу. Когда он спустился к семье, ничто в его голосе и манере не указывало на стремление избегать общения, и все время до ужина он деловито обсуждал помолвку Кэтрин. Он сообщил о договоренности с Джоном Фитцем Джиль бертом относительно сватовства его сына Патрика и объяснил мотивы своего выбора. |
