Медики ушли первыми, за ними — соседка. Мара осталась стоять, думая, что сказанное Катериной ее не касается.

— А ты что стоишь? Особое приглашение нужно? — зыкнула на нее мать. Поправляя волосы Мише, она закусила дрожащие губы. — Уходи.

— Куда?

— Куда хочешь, только чтоб я тебя не видела.

— Мамочка, за что? Я ведь не виновата, я ни в чем не виновата! — Мара закрыла ладонями лицо.

— Уйди от греха, Мара! — Катерина накрыла сына одеялом, подоткнула со всех сторон, словно боясь, как бы ему не было холодно в их сыром, плохо отапливаемом доме. Легла рядом, обняла. — Уйди и на похороны не приходи, запрещаю. Похороню Мишу — уеду в город. Когда приеду — не знаю, вот уеду, тогда и возвращайся в дом. А сейчас не смей стоять здесь и слезы лить! Пошла вон!

Мара выскочила из дома в чем была. Приютила ее, конечно, тетя Глаша. Она ни о чем не спрашивала, переодела Мару, напоила горячим чаем и уложила в постель. Проснувшись утром, Мара долго не могла поверить, что все происшедшее — правда.

— Ты зла на мать не держи. — Тетя Глаша села на край кровати и гладила Мару по руке. — Она не в себе от горя. Такое пережить…

По мере того как отступал сон, девочке становилось страшно: как теперь жить? Неужели никогда больше не будет ничего светлого? Откуда? И надежды не осталось. К тому же после похорон Миши в дом Ленских пришла еще одна беда — Катерина начала пить. Она, как обещала, уехала на несколько дней из поселка, и где была — никто не знал. Мара с тревогой ждала ее дома, а однажды пришел какой-то подвыпивший мужичок и сказал, где искать мать. Мара нашла ее на могиле брата, в полном беспамятстве, а рядом лежала пустая бутылка из-под какого-то пойла. Где она его доставала, для Мары оставалось загадкой. За какие деньги получала, если и на кусок хлеба часто не было и копейки? Так происходило изо дня в день. Когда мать приходила в себя, Мара пыталась с ней поговорить, убедить, что так нельзя. Что так у них только прибавится проблем, но в ответ получала в лучшем случае молчание, а чаще:

— Мала еще мать учить. Проживи с мое, получи то, что я получила, тогда и разговаривать будем! — В голосе Катерины было столько злобы, что Мара перестала делать попытки наставлять ее на путь истинный. — Мне тридцать пять, а уже троих похоронила: мужа, мать, сына. Никогда не думала, что так все сложится.

— Я люблю тебя, мам. — Мара не держала на нее зла за то, что не слышала от матери последнее время доброго слова.

— Брось, Мара! — В голосе снова зазвучали стальные нотки, неприкрытое раздражение. — Зачем мне твоя любовь? Что мне с ней делать?

Мара не знала, что ответить. То, что вертелось на языке, все равно ничего не могло исправить, и потому Мара молча принимала одну грубость за другой. Она уже перестала верить в то, что отношение матери к ней когда-нибудь изменится к лучшему. Любила ли она вообще свою дочь, если может теперь вот так обращаться с ней? Мара вглядывалась в постаревшее, почерневшее от горя лицо Катерины, пытаясь найти в нем хоть малейший намек на мучившие ее вопросы. Тщетно… А Катерина вскоре зачастила в город, едва дожидаясь первого автобуса. Она быстро одевалась еще затемно и, громко хлопнув входной дверью, выходила во двор. Она знала, что Мара будет стоять у окна и смотреть ей вслед, но не оглядывалась. Ненависть, проснувшаяся в ней к дочери, росла с каждым днем, а потому видеть лишний раз ее лицо, рыжие волосы не было желания. И вообще этот дом, этот опостылевший поселок — пусть все горит огнем. Почему она должна снова и снова приезжать туда, где осталось ее разбитое горем сердце?

Возвращалась Катерина через день, а то и через несколько дней.